Неточные совпадения
И то, что загорелось в душе впервые со
дней Кавказа, все становилось властнее и ярче, а главное — определеннее: мне нужна была не «философская» идея Божества, а живая вера в
Бога, во Христа и Церковь.
Не надо притом смешивать с молитвой ее теософических суррогатов: «концентрации, медитации, интуиции», которые все-таки имеют
дело не с
Богом, но с миром, погружают человека не в Трансцендентное, но в имманентное, божественным хотят подменить
Бога, — обман или самообман.
С. 252).], между тем как религия имеет
дело с положительной бесконечностью, с трансцендентным и абсолютным
Богом, подающим нам вечную жизнь, упокояющим и спасающим от распаленного колеса «дурной бесконечности», этой бешеной, ненасытной «эволюции».
Правда, нравственная воля называется у Канта «практическим разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «разум» постулирует основные религиозные истины: бытие
Бога, свободу воли и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни называли веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно,
дело веры.
С действительным содержанием, с познанием
Бога эти теологи не имеют никакого
дела» (Hegel's Religionsphilosophie, 22–23)213.
Поэтому богословие «more geometrico» [Геометрический метод (лат.) — метод построения «Этики» Спинозы.], в котором бы все было приведено к рассудочному единству и ясности, наперед возбуждает к себе подозрительность — недаром такие рациональные построения свойственны были именно нерелигиозному веку деизма [Религиозно-философское воззрение, возникшее в эпоху Просвещения, отводившее
Богу роль «первого толчка» без всякого дальнейшего вмешательства в земные
дела.] и просветительства.
«Наш ум своими силами (per se ipsam) не может созерцать Самого
Бога, как Он есть, но познает Отца всех тварей из красоты
дел и великолепия вселенной.
Итак, если несозданность, и безначальность, и бестелесность, и бессмертие, и вечность, и благость, и творческую силу, и подобное мы назовем существенными различиями в
Боге, то состоящее из столь многого не будет просто, но сложно, что (говорить о Божестве)
дело крайнего нечестия.
Подобным же образом обстоит
дело и с истиной, ибо и последней противостоит ложь, и потому
Бог не есть истина, но более, чем истина и сверх-истина.
Ибо, если бы
Бог не раскрывался под всеми этими атрибутами, как Он управлял бы миром то милостью, то правдою по
делам человеческим?
Если мир содержится в
Боге, но не есть
Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности, то и подлинная религия может основываться на нисхождении Божества в мир, на вольном в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо является
делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества в человеке.
В «прорыве» своем к Божеству «я становлюсь столь же богат, так что
Бог не может быть мне достаточен всем, чем Он есть
Бог, всеми своими божескими
делами: ибо я получаю в этом прорыве то, в чем
Бог и я общи» (I, 176).
Только о творении имеем мы власть говорить, ибо оно есть
дело в сущности
Бога» (Ciaassen, II, 64).
Бог обойдется без нас в
деле Своем, ибо знает пути Свои, но в сердце человека, затворившего сердце, воцаряется ад — бессилия любви.
«
Бога надо славить и как вечность (ως αίώνα) и как время, как виновника всякого времени и вечности, как ветхого
днями, как прежде времени и выше времени (προ χρόνου και υπέρ χρόνου) и полагающего времена и сроки» (X, 3, col. 910)».
Вызывая к бытию ничто и давая свободу твари,
Бог отказывается от своего всемогущества in actu [В действительности, на
деле (лат.).] и вступает в сотрудничество с тварью.
Учение Аристотеля при этом
разделяет слабую сторону учения Платона, именно и в нем недостаточно ясно различаются
Бог и София, Творец и мир идей.
Таковое же мы можем мыслить лишь в качестве предельного понятия, края бытия, «тьмы кромешной»,
дна адова, метафизического ничто, но невозможно даже в мысли допустить, чтобы этой пустотой продырявлен был созданный
Богом в Софии, хотя и извращенный в своем антисофийном состоянии, мир.
Врач Эриксимах говорит об Эросе: «На основании медицины, нашего искусства, думается мне, можно видеть, что Эрос имеет власть не только над душами людей, силою красоты, но силою многого другого и над прочим, как над телами всех животных, так и над произрастающим из земли, словом сказать, над всем существующим (εν πασι τοις ού'σι), что
бог этот велик и дивен и имеет влияние над всем (επί παν τείνει) в
делах, как божеских, так и человеческих» (186 а) [Ср.
И как в Софии первообразно намечены, схематизированы все твари, так эти последние содержат в себе софийные схемы: «jede göttliche Kreatur, als da sind Engel und Menschenseelen, haben die Jungfrau der Weisheit Gottes gleich ein Bildniss ins Lebenslicht» [Каждая божественная тварь, каковы ангельские и человеческие души, отражает в себе
Деву как мудрость
Бога в свете жизни (нем.).] [Ib., § 57, стр.72.
Понятие Jungfrau Sophia резко отличается внеполовым, точнее, полувраждебным характером: вообще вся система Беме отмечена отсутствием эротизма и типической для германства безженностью (которая дошла до апогея в гроссмейстере германской философии Канте). «Die Bildniss ist in Gott eine ewige Jungfrau in der Weisheit Gottes gewesen, nicht eine Frau, auch kein Mann, aber sie ist beides gewesen; wie auch Adam beides war vor seiner Herren, welche bedeitet den irdischen Menschen, darzu tierisch» [Образы Божий, которые принимает вечная
Дева в качестве мудрости
Бога, не есть ни мужчина, ни женщина, но и то и другое; как и Адам был и тем и другим перед своим Господом, чем отличался смертный человек от животного (нем.).] [Ib., Cap.
Когда
Бог в ней раскрывается, превращается прекрасная
Дева Господня в муже-Деву в небесном состоянии.
Эта чистая, непорочная
дева вошла в Марию и составляет нового человека в священном элементе
Бога.
С.77] он выражен в следующих словах: «Преблагословенная
Дева Мария в первом мгновении своего зачатия, по особенной благодати Всемогущего
Бога и особому преимуществу, ради будущих заслуг И. Христа, Спасителя рода человеческого, была сохранена свободной от всякой первородной вины» [..declaramus, pronuntiamus et defmimus: doctrinam, quae tenet, beatissiman Virg.
Этим он доказывает не что иное, как то, что достоинство образа человек получил в первом творении, совершенство же подобия получается в конце, т. е. человек сам должен приобрести его себе своими собственными прилежными трудами в подражание
Богу, так как возможность совершенства дана ему в начале чрез достоинство образа, совершенное же подобие он должен получить в конце сам, чрез исполнение
дел.
Одновременно с этим
Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы тем, что дает ему закон или заповедь: «И заповедал Господь
Бог, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в
день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» (Быт. 2:16–17).
В религиозном процессе, который и составляет существо мировой истории,
дело идет о спасении от мира, о взыскании
Бога человеком («из глубины воззвах к Тебе, Господи») [Пс. 129:1.], а вместе и о спасении мира.
Воплотившийся
Бог до конца
разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
(«
Дева днесь Пресущественного рождает… нас бо ради родися Отроча мяадо-предвечный
Бог», так в полном неведении рационалистического страха пред антиномиями для разума вещает верующим «кондак» на Рождество Христово.)
Противопоставить же
Богу круглый и заведомый нуль и затем предпочесть Ему этот последний способно только непостижимое безумие «
дна адова».