Неточные совпадения
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в том, что они исказили самую
идею кафоличности, связав ее с внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского
мира в эту ограду авторитета и тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Учение Платона об
идеях, вершиной которых является
идея Блага, само Божество, необходимо имеет два аспекта, вверх и вниз:
идеи имеют самосущее бытие в «умном месте», представляя собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но они же его собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя
мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и произведения, эроса и его предмета и т. д.
Однако ведь и платоновские
идеи никоим образом нельзя рассматривать как вполне трансцендентные действительности, ее бесполезно лишь удвояющие, напротив,
мир только и существует через причастность (μέθεξις)
идеям, составляющим подлинно, вечно сущее (το όντως, αεί δν) в бывающем и становящемся (γιγνόμενον).
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую то, что за и над этой сферой — само Божество;
идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной
идеи блага,
идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она
Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих
идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
У него как бы отсутствует умопостигаемый
мир идей (София), помещающийся между Богом и
миром в системе платонизма, поэтому для Аристотеля возникает опасность полного религиозного имманентизма, растворения Бога в
мире, миробожия.
Такая характеристика совершенно не соответствовала бы
идее творения, согласно которой бытие
мира или относительного логически совсем не вытекает и не может быть выведено из Абсолютного, как причинно необходимое его последствие...
Из общего учения Канта об антиномиях сюда имеет отношение «третье противоречие трансцендентальных
идей» во второй, космологической, антиномии. Речь идет тут о конечной причине
мира, относительно которой одновременно имеют силу следующие тезис и антитезис (Kritik der reinen Vernunft, Reclam's Ausg., 368–369 ел...
Он различает четыре вида природы, которые объемлют в себе и Божество и тварь: природа «не творящая и несотворенная» или Божество вне творения, «природа творящая и несотворенная» или Божество в творении, затем природа «сотворенная творящая», как совокупность творческих
идей или природа идеальная, и, наконец, природа «не творящая и сотворенная» или
мир.
Ввиду того что
идея творения
мира у него, строго говоря, отсутствует, ибо сливается с самотворением Бога, то и ничто, из которого творится или, вернее, «вырождается»
мир, есть само божественное Ничто.
Практическое устремление религии Abgeschiedenheit есть буддийская нирвана, не только акосмизм, но и антикосмизм: вырваться из
мира, который возникает чрез раздвоение твари и Бога, в изначальное божественное ничто. Очевидно, это воззрение не дает места
идее истории, мирового процесса, мирового свершения: идеал восстановления первоначального состояния, апокатастасйс, есть здесь голое отрицание
мира.
Последний аргумент против
идеи свободного творения
мира, как мы видим, непосредственно приводит и Беме.
Здешний
мир есть наполовину плод греха, ошибки, недоразумения, он не имеет своей особой
идеи в творческом плане Божием.
Идея творения
мира Богом поэтому не притязает объяснить возникновение
мира в смысле эмпирической причинности, она оставляет его в этом смысле необъясненным и непонятным; вот почему она совершенно не вмещается в научное мышление, основывающееся на имманентной непрерывности опыта и универсальности причинной связи, она остается для него бесполезна и ему чужда, — есть в этом смысле заведомо ненаучная
идея.
Мир реален в своей божественной основе, поскольку бытие его есть бытие в Абсолютном, — в этом сходятся
идеи как творения, так и эманации.
Но в
идее творения
мир полагается вместе с тем и вне Абсолютного, как самобытное относительное.
Свободу Бога в творении
мира особенно отстаивает Шеллинг, который видит в этой
идее необходимую черту теистической философии: Phil. d.
По
идее же творения устрояется и получает жизнь именно небытие, «ничто», из которого создан
мир.
Парменид учит нас, что есть только бытие, небытия же вовсе не существует; правда, он имел при этом в виду свое неподвижное, абсолютное Единое, субстанцию
мира, которой только и принадлежит бытие, вне же ее ничего нет. В применении к такому понятию абсолютного, очевидно, не имеет никакого значения
идея небытия. Однако не так просто обстоит это в применении к действию Абсолютного, к творческому акту, которым оно вызывает к существованию несуществовавшее доселе, т. е. небытие, творит из ничего.
Платон различает здесь (28 d): «Всегда сущее и не имеющее происхождения» (
мир идей), «всегда бывающее, но никогда не сущее» (
мир явлений) и, наконец, «трудный и темный» вид, назначение которого быть «субстратом (ΰποδοχήν) всякого происхождения (γενέσεως), как бы кормилицей (τιθήνην)».
Он совершенно справедливо констатирует, что «
идея троичности в Боге не есть как бы отдельный догмат, отдельное положение в христианстве, но его предпосылка или нечто такое, без чего христианство не существовало бы в
мире» (316); однако это так именно потому, что Бог предвечно есть Св.
Положительная основа бытия есть, прежде всего,
мир божественных
идей, Бог в творении; эти
идеи всеменены в ничто, в беспредельность; и последняя становится основой самостоятельного бытия в его независимости и свободе: все существует чрез Бога и от Бога, но именно тем самым оно получает силу быть в себе и для себя, вне Бога, как не-Бог или
мир.
Эта ошибка опять-таки проистекает из смешения двух разных порядков
идей и состоит в переводе на язык временности и становления того, что являет собой вечную основу
мира, в чем нет прежде и после, нет самого времени.
Таков, по Платону, окружающий нас телесный
мир: каждая вещь в нем находится между
миром идей (причастна
идее) и небытием.] в смысле Платона).
Она есть горний
мир умопостигаемых, вечных
идей, который открылся философскому и религиозному созерцанию Платона, исповедавшего его в своем учении, этом воистину софиесловии.
Мир тварный существует, имея своей основой
мир идей, его озаряющий, иначе говоря, он — софиен, вот величайшая, содержательнейшая и важнейшая истина о
мире, сущность космодицеи платонизма.
Греческому умозрению, которое в этом отношении идет параллельно с откровениями греческого искусства, как самая бесспорная истина о
мире, открылось, что в основе явлений лежит
мир запредельных
идей — сущностей.
Эти запредельные сущности вещей определялись, как числа у пифагорейцев, как имена в различных мистических учениях, как
идеи у Платона, как творческие формы (энтелехии) у Аристотеля, как буквы еврейского алфавита в Каббале [В первой книге Каббалы («Сефер Иецира» — «Книге творения») утверждается, что все мироздание зиждется на 10 цифрах и на 22 буквах еврейского алфавита; это учение развивается также в книге Зогар (см. прим. 79 к Отделу первому).] [Ср. учение о сотворении
мира и об участии в нем отдельных букв, о небесном и земном алфавите в книге Зогар: Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, tome I, 2 а (и далее).
Наиболее полное из дошедших до нас учений о софийности
мира, зародившихся в эллинстве, мы имеем в учении Платона об
идеях или о двух
мирах.
Основная трудность, которая встала при этом перед Платоном, состоит в антиномически двойственной природе, трансцендентно-имманентном характере
мира идей.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о
мире высших
идей и
мире чувственно воспринимаемых вещей, которые суть не что иное, как тени
идей, их слабые копии и подобия» (там же.
Этому
миру идей приписывается, наконец, даже и вечность, напр., в «Тимее»: «Образец (по которому создан
мир) есть нечто, существующее во всю вечность» (38 b) [Ср. там же.
Идеи для
мира явлений имеют не только художественно-эротическую и религиозно-мистическую достоверность, но и логическую значимость, как общие родовые понятия (κοινόν, το εν επί πολλών, εν είδος εκαστον περί τα πολλά), причем эти понятия не суть только родовые имена, но выражают самые сущности предметов (οϋσίαι) [О смысловом значении «
идей» и «эйдосов» у Платона см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
Мир явлений не только закрывает
мир идей, сам будучи заключен в оковы телесности, «как в раковину» («Федр», 250 с) [Ср.: Платон.
С. 186.] или как в темницу, но и является вместе с тем откровением этого же
мира идей, лествицей восхождения к горнему
миру.
Интересно, что критика платоновского учения, данная Аристотелем в «Метафизике» (книги XIII и XIV и гл. 9-ая I книги), всецело основана на бессознательном или сознательном смешении двух аспектов
мира идей, проистекающих из их трансцендентно-имманентного характера.
Должны существовать
идеи не только настоящих вещей, но и прошедших, даже
идеи отрицания, относительного, гибнущего, смерти, уничтожения и под Сила этого аргумента заключается в прямом отожествлении понятий, возникающих в
мире явлений и по поводу их, с самыми
идеями, но это прямолинейное отожествление отнюдь не вытекает из платоновского учения, ибо
мир идей, хотя и имманентен
миру явлений, как его основа, но вместе с тем и принципиально от него отличается
Идеи в нем погружены в становление и небытие, терпят многочисленные преломления и отражения, собственно и составляющие область относительного.
Другое возражение Аристотеля против теории
идей опирается не на чрезмерную зависимость
идей от
мира явлений или их полную ему имманентность, но на такую уже трансцендентность
идей, которая сама по себе не может объяснить ни бытия, ни становления.
Ибо каков же тот деятельный принцип, который влияет, взирая на
идеи?» Итак,
мир идей обречен на бессильную трансцендентность
миру явлений, так как отсутствует движущая причина перемен, становления duia, όθεν ή δρχή της μεταβολής [Причина движения или какого-либо изменения (греч.).].
Однако это возражение было бы неотразимо лишь в том случае, если бы
мир идей представлял собою самодовлеющую божественную сущность, сонм богов без единого Бога.
По глубочайшему смыслу учения Платона,
мир идей есть не что иное, как София, т. е. хотя и живое откровение Божества, но еще не само Божество.
А потому и активное отношение
мира идей к тварному
миру, его трансцендентно-имманентность, может установляться только трансцендентным даже и по отношению к
миру идей актом всемогущества Божия, — сотворения
мира.
Правда, эта последняя ступень, установляющая иерархическое соотношение Творца, Софии и
мира, далеко не достаточно проявлена в ранних и средних диалогах Платона, где может скорее получиться такое впечатление, что
мир идей, София, и есть самое высшее начало
мира, почти сливается с Божеством.
Иначе говоря, лишь с другого конца Аристотель приходит к той же основной характеристике
мира идей, какую он имеет у Платона, к признанию его трансцендентно-имманентности или же имманентно-трансцендентности: идеи-формы суть семена, которые, каждое по роду своему, творчески произрастают в становлении, обусловливаемом аристотелевской ΰλη [Материя (греч.).].
Учение Аристотеля при этом разделяет слабую сторону учения Платона, именно и в нем недостаточно ясно различаются Бог и София, Творец и
мир идей.
Становление, генезис, есть путь от умопостигаемой идеи-потенции (δύναμις) к
идее, осуществляемой в явлении (ενεργεία), в этом основном для Аристотеля различии между потенциальностью и актуальностью и намечаются оба полюса платоновского учения о двух
мирах, идеальном и эмпирическом.
Понятий абсолютно антиидейных и внесофийных нет и быть не может, ex nihilo nihil fit [Из ничего не происходит ничего (лат.).], и даже пустейшие и ничтожнейшие или ложные понятия суть паразиты, вырастающие на живом древе
идей; но также не может быть и понятий вполне и безусловно софийных, ибо понятия рождаются из дискурсивного мышления, которое соответствует раздробленному состоянию
мира, сотканного из бытия и небытия, и подлинно софийная
идея не есть уже понятие мышления, но выходит за пределы разума (о чем ниже).
София по отношению к множественности
мира есть организм
идей, в котором содержатся идейные семена всех вещей.
Отношение
идей к вещам, Софии к
миру, есть отношение сверхвременного (и в этом смысле вечного) к временному.
Мир идей, идеальное все, актуально содержащееся в Софии, для
мира тварного существует не только как основа или причинность (в вышеуказанном смысле), но и как норма, предельное задание, закон жизни, аристотелевская энтелехия в отношении к потенциальному состоянию бытия.
Здесь возникает основной, можно сказать даже роковой, вопрос софийной космологии, в сущности, поставленный уже Аристотелем: что же представляет собой этот
мир, как не бессмысленное и ненужное повторение
мира идей, его удвоение? В чем состоит творческий акт, которым создается
мир как нечто новое?