Неточные совпадения
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности
иного, божественного
мира не тем, что доказывает его существование или разными доводами убеждает в необходимости последнего, но тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
Итак, в религиозном переживании дано — и в этом есть самое его существо — непосредственное касание
мирам иным, ощущение высшей, божественной реальности, дано чувство Бога, притом не вообще, in abstracto, но именно для данного человека; человек в себе и чрез себя обретает новый
мир, пред которым трепещет от страха, радости, любви, стыда, покаяния.
В этом смысле понятие безбожной религии содержит contradictio in adjecto [«Противоречие в определении» (лат.) — логическая ошибка; напр.: «круглый квадрат».], внутренне противоречиво, ибо существо религии именно и состоит в опытном опознании того, что Бог есть, т. е. что над
миром имманентным, данным, эмпирическим существует
мир иной, трансцендентный, божественный, который становится в религии доступным и ощутимым: «религия в пределах только разума» [Название трактата И.
Есть ли этот «
мир» единственный, а его имманентность абсолютно замкнутая, или же существуют
иные «
миры», трансцендентностью своей облекающие нашу имманентность и — о, ужас! — в нее врывающиеся?
Однако в связи с этим проскальзывает и
иная мысль, именно: что, переходя из одного низшего
мира в высший, человек достигает в конце концов
мира божественного.
Мир (или
миры) для него представляет собой реальную эволюцию самого божества; божество включено здесь в механизм
мира и доступно раскрытию и постижению методическим, закономерным путем, хотя для него требуются
иные методы, нежели для изучения, напр.,
мира микроскопического.
Истинную же сущность религии образует не это и не какое-либо
иное понятие, а лишь непосредственное сознание Божества, как мы находим Божество одинаково и в нас самих и в
мире.
Но если обычно слова наши служат для понятий этого
мира, его предметов и соотношений, то как же могут они оказаться пригодными для содержаний
иного, трансцендентного,
мира?
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным
миром помощью высшего его знания, магия есть то же, что и наука, лишь на
иной ступени, с
иными методами.
Ибо понятиями, возникающими в результате применения категории дискурсивного мышления, в предположении пространственности и временности, здесь условно выражаются сущности
мира иного.
Эта проблема вполне аналогична проблеме Эккегарта (знакомство с которым определенно чувствуется в соответствующих учениях Беме) [Schwarz (1. с., 553) даже называет Беме, конечно, преувеличенно, «ein Neuschöpfer und geistiger Vollender der Gedanken Eckeharts»127.], именно о возникновении в первоначальном, чистом Ничто одновременно и Бога и
мира, или о теологическом «reiner Ursprung» [Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в философии Г. Когена, обозначающее тот или
иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления.
Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога к
миру у обоих одна и та же [Cp., напр., у Спинозы: «Я раскрыл природу Бога и его свойства, а именно, что он необходимо существует; что он един; что он существует и действует по одной только необходимости своей природы; что он составляет свободную причину всех вещей; что все существует в Боге и, таким образом, зависит от него, что без него не может ни существовать, ни быть представляемо; и наконец, что все предопределено Богом и именно не из свободы вовсе или абсолютного благоизволения, а из абсолютной природы Бога,
иными словами, бесконечного его могущества…
Можно встретить еще и такое суждение, заставляющее снова вспомнить об эманации
мира из Бога: «Творение есть не что
иное, как откровение всесущественного, безосновного Бога.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего
иного, кроме как того, что, когда по окончании этого
мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
И тогда неизбежно голосами
мира, идущими из глубины, внушаемо будет
иное, противоположное сознание:
мир не сотворен, он в себе самом имеет основу, есть свое собственное создание; нет высшего бытия, чем мировое, и нет ничего, что было бы выше бытия.
Едва ли чему
иному поэты и мудрецы всего
мира отдавали столько вдохновений, как воплям и стенаниям временности.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о
мире высших идей и
мире чувственно воспринимаемых вещей, которые суть не что
иное, как тени идей, их слабые копии и подобия» (там же.
По глубочайшему смыслу учения Платона,
мир идей есть не что
иное, как София, т. е. хотя и живое откровение Божества, но еще не само Божество.
Но это есть недоразумение еще и в другом смысле:
мир и София вовсе не образуют двух начал или
миров, находящихся в том или
ином отношении между собою, это — один и тот же
мир.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной материи имеющий для себя «подставку», есть, по нашему пониманию, не что
иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский
мир идей.
Совершенно ясно, что Платон говорит здесь не о чем
ином, как о божественной Софии и о софийной насыщенности тварного
мира, и Эрос есть лишь мифологическая транскрипция того отношения, которое существует между «землею», материей, и предустановленной ее формой.
Вместе с тем оно не должно было принадлежать к нашему человеческому
миру, находясь в
иной плоскости бытия, и потому способно соблазнять человека, клевеща на Бога.
Павел дает такое определение языческих богов: «мы знаем, что идолы в
мире ничто и что нет
иного Бога, кроме Единого.
Предвечного решения Божия, которое осталось тайною даже «начальствам и властям» небесным, не мог разгадать и искуситель, дух зависти, который уже по тому самому лишен был всякой проницательности в любви: судя по самому себе и не допуская ничего
иного и высшего, он мог рассчитывать лишь на то, что Творец, обиженный непослушанием, отвернется от
мира, бросит его, как сломанную игрушку, а тогда-то и воцарится в нем сатана.
Искусство не имеет дела с утилитарными оценками этого
мира, ибо оно зачаровано красой
иного, горнего
мира и стремится сделать ее ощутимою.
Искусство же остается залетным гостем в этом
мире, который оно только тревожит вестью о
мире ином.
Овладевать силами
мира сего и его чарами возможно не только машинами и химией, но и звуком или цветом, как и колебать физические его основы мыслимо не только динамитом, но и музыкой,
иные ритмы которой способны, быть может, убивать подобно электрическому току.
Каждый творческий акт стремится стать абсолютным не только по своему источнику, ибо в нем ищет выразиться невыразимое, трансцендентное всяким выявлениям ядро личности, — но и по своему устремлению: он хочет сотворить
мир в красоте, победить и убедить ею хаос, а спасает и убеждает — кусок мрамора (или
иной объект искусства), и космоургические волны бессильно упадают в атмосфере, тяжелой от испарений материи.
Неточные совпадения
"Мудрые
мира сего! — восклицает по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и
иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются
иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому
иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к
миру, у вас семейство.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда
иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Поклонник славы и свободы, // В волненье бурных дум своих, // Владимир и писал бы оды, // Да Ольга не читала их. // Случалось ли поэтам слезным // Читать в глаза своим любезным // Свои творенья? Говорят, // Что в
мире выше нет наград. // И впрямь, блажен любовник скромный, // Читающий мечты свои // Предмету песен и любви, // Красавице приятно-томной! // Блажен… хоть, может быть, она // Совсем
иным развлечена.