Неточные совпадения
Но все это в то же время
есть не что иное,
как многоликое хлыстовство [Хлыстовство — религиозное мистическое сектантство, возникшее в России в конце XVII — начале XVIII в.
Современному философу, изощренному в «трансцендентальном методе», должен
быть понятен смысл этого вопроса, который,
как ни странно, доселе, однако, почти
не ставился в трансцендентализме.
Его постановка первоначально имеет в виду исключительно критический анализ религиозного сознания, вскрытие предпосылок, суждений, категорий — словом, всего того, что дано в этом сознании, в нем
как бы подразумевается и
не может
быть из него удалено.
Установление категорий и их исследование, расценка, систематизация и составляют дело критики, но она никоим образом
не в силах породить из себя
какого бы то ни
было факта, возникая лишь по поводу факта.
Этика существует только для того, кто хочет
быть этичным, но она совершенно
не писана для insanitas moralis [Морально невменяемые (лат.).], также
как и для святости, т. е. для всех тех, кто находится по ту сторону добра и зла, выше или ниже этики.
Эстетическое чувство признается Кантом «совершенно неопределимым путем логических доказательств (Beweisgründe),
как будто бы оно
было только субъективным» (Kritik der Urtheilskraft, Reclam, 145) [«Суждение вкуса вовсе
не определимо доводами,
как если бы оно
было чисто субъективным» (Кант И. Соч...
Для того чтобы правомерно поставить этот вопрос в трансцендентальном смысле,
не нужно еще предрешать вопроса о характере религии и данном ее содержании; достаточно лишь того, чтобы можно
было и относительно религии поставить то же самое если,
какое подразумевается относительно науки, этики, эстетики: если. она
есть.
Религиозный опыт в своей непосредственности
не есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому
как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление о опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью.
«Вем человека о Христе, который вознесен
был на третье небо» [2 Кор. 12:2.]… Читали ли эти слова? задумывались ли, что они означают? Если это
не бред или самообман, если правда то, что здесь написано, и
было,
как написано, то что же это значит для видавшего?
каким взором должен
был он смотреть на мир после виденного, когда небо открылось!..
ЕСИ, синтетическое религиозное суждение a priori,
есть единственная опора религии, без которой она
не существует, подобно тому
как искусство
не существует без красоты или мораль без различия добра и зла.
Но в этом смысле в психологизме могут считаться повинны решительно все деятельности духа: разве познание
не есть также факт душевной жизни, разве мораль
не имеет своей психологии (более придирчивые критики и рассматривают мораль лишь
как психологический факт)?
В замкнутом субъективизме, имманентизме и психологизме неповинна поэтому даже и эта религия,
как бы ни
было скудно ее положительное учение о Боге [На это справедливо указывает Гартман, у которого вообще мы находим чрезвычайно отчетливую постановку проблемы религии в ее общей форме: он устанавливает, что «всякий объект религиозной функции
есть бог; бог
есть не научное, но религиозное понятие; наука может заниматься им, лишь поскольку она
есть наука о религии.
То, что постигается здесь, трансцендентно лишь гносеологически, т. е. в силу ограниченности нашей, а
не по сущности (
как тригонометрия является нам трансцендентной, пока мы ей
не научились или, вернее, пока она в нашем сознании еще
не пробуждена: имманентный характер математического познания в этом смысле с такой силой
был указан еще Платоном в его «Федоне»).
На пути оккультного познания,
как и всякого познания вообще, при постоянном и бесконечном углублении в область божественного, в мире нельзя, однако, встретить Бога, в этом познании
есть бесконечность — в религиозном смысле дурная, т. е. уводящая от Бога, ибо к Нему
не приближающая.
С. 16–18.] включает в себя все, весь мир, Он
есть и He-мир, причем, однако, это He-я отнюдь
не полагается нашим собственным я,
как у Фихте, и
не есть в этом смысле некое под-я, но
есть абсолютное и подлинное He-я, т. е. сверх-я, выше-я.
Бог,
как Трансцендентное, бесконечно, абсолютно далек и чужд миру, к Нему нет и
не может
быть никаких закономерных, методических путей, но именно поэтому Он в снисхождении Своем становится бесконечно близок нам,
есть самое близкое, самое интимное, самое внутреннее, самое имманентное в нас, находится ближе к нам, чем мы сами [Эту мысль с особенной яркостью в мистической литературе из восточных церковных писателей выражает Николай Кавасила (XIV век), из западных Фома Кемпийский (О подражании Христу).
Ибо Бог опытно познается через молитву, сердце которой
есть призывание Трансцендентного, именование Его, а Он
как бы подтверждает это наименование, признает имя это Своим,
не просто отзываясь на него, но и реально присутствуя в нем.
Вера, на которой утверждается религия,
не может ограничиваться субъективным настроением, «Богом в душе», она утверждает, что Бог
есть,
как трансцендентное,
есть вне меня и лишь потому
есть во мне [Понятие «
есть» в применении к Богу употребляется здесь только в предварительном и условном значении, в противопоставлении субъективизму.
Вера с объективной стороны
есть откровение, в своем содержании столь же мало зависящее от субъективного настроения,
как и знание, и, подобно последнему, лишь искажается субъективизмом [«Вера всегда
есть следствие откровения, опознанного за откровение; она
есть созерцание факта невидимого в факте видимом; вера
не то что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо более.
И, однако, это отнюдь
не значит, чтобы вера
была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира
было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот
как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что
было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая
была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1
поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Наконец, вере может
быть доступно даже настоящее, поскольку дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям вере дано истолкование и в том и в другом смысле: «верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее содержание главы говорит о вере
как основе
не мотивированных разумом и оправдываемых только верою поступков (см. всю эту главу).].
Вера
есть функция человеческой свободы, она
не принуждает,
как принуждают нас законы природы.
Лишь в царстве будущего века, когда «Бог
будет всяческая во всех» [«Да
будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28).], станет более имманентен миру, нежели в этом веке, а потому и самая возможность религии, в значении ее
как ущербленного богосознания, упразднится, лишь тогда человеческой свободе уже
не дано
будет знать или
не знать Бога, верить или
не верить в Него.
В религиозной жизни нет застоя и неподвижности,
как нет и неотъемлемых достижений и мертвых точек, здесь все и всегда в движении, вверх или вниз, вперед или назад, а потому мертвому успокоенному догматизму здесь
не может
быть места.
Вот почему, вообще говоря, так трудно определить момент уверования или утраты веры, ибо и действительности уверование всегда и непрерывно вновь совершается,
есть единый растянутый во времени акт, и всегда неверие,
как темная трясина, подстерегает каждое неверное движение, каждое колебание на пути веры [Отсюда следует, между прочим, в
какой иллюзии находятся некоторые протестантские секты (баптисты, методисты), внушающие последователям своим умеренность в их совершившейся уже спасенности; и насколько мудрее и здесь оказывается православие, которое остерегает от этой уверенности
как гибельной иллюзии («прелести»), указывая на необходимость постоянной борьбы с миром, «списания», но
не «спасенности».].
Гегелевский панлогизм
есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм,
какой только знает история мысли, ибо в нем человеческое мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь, становится уже
не человеческим, а божественным, даже самим божеством.
Здесь, правда, еще
не утверждается, что человек и
есть бог (
как провозгласил ученик Гегеля Фейербах) [Имеется в виду афоризм Л. Фейербаха: «Человек человеку бог» (Фейербах Л. Избр. филос. произв. М., 1955.
Эта эволюция
не имеет конца и предела; абсолютное для этого радикального эволюционизма существует лишь в качестве возможности беспредельного движения, т. е. «дурной бесконечности» [«Дурная, или отрицательная, бесконечность, — по Гегелю, —
есть не что иное,
как отрицание конечного, которое, однако, снова возникает и, следовательно,
не снимается; или, иными словами, эта бесконечность выражает только долженствование снятия конечного» (Гегель.
Герои веры, религиозные подвижники и святые, обладали различными познавательными способностями, иногда же и со всем
не были одарены в этом отношении, и, однако, это
не мешало их чистому сердцу зреть Бога, ибо путь веры, религиозного ведения, лежит поверх пути знания [Вот
какими чертами описывается религиозное ведение у одного из светильников веры.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами,
как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое
есть и многое, поелику
есть всеблагое, те, говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами единого чувства разные вместе блага,
как единое,
не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость мира сего
есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3:19).].
Что вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии: воспринимать в нашу жизнь и вдохновляться в этих воздействиях (вселенной) и в том, что они пробуждают в нас, всем единичным
не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным
не в его противоположности иному, а
как символом бесконечного — вот что
есть религия; а что хочет выйти за эти пределы и, напр., глубже проникнуть в природу и субстанцию вещей,
есть уже
не религия, а некоторым образом стремится
быть наукой…
«Обычное представление о Боге
как отдельном существе вне мира и позади (?) мира
не исчерпывает всеобщего предмета религии и
есть редко чистая и всегда недостаточная форма выражения религиозного сознания…
Теория Шлейермахера, выражаясь современным философским языком,
есть воинствующий психологизм, ибо «чувство» утверждается здесь в его субъективно-психологическом значении,
как сторона духа, по настойчиво повторяемому определению Шлейермахера (см. ниже), а вместе с тем здесь все время говорится о постижении Бога чувством, другими словами, ему приписывается значение гносеологическое, т. е. религиозной интуиции [Только эта двойственность и неясность учения Шлейермахера могла подать повод Франку истолковать «чувство»
как религиозную интуицию, а
не «сторону» психики (предисл. XXIX–XXX) и тем онтологизировать психологизмы Шлейермахера, а представителя субъективизма и имманентизма изобразить пик глашатая «религиозного реализма» (V).], а именно это-то смещение гносеологического и психологического и определяется теперь
как психологизм.
Но эта неопределенность и алогичность религии
есть совершенный nonsens, неосуществимая утопия, и
как ни воздерживается сам Шлейермахер от каких-либо высказываний о предмете религии, но и у него неизбежно получается хотя минимальная и расплывчатая, но все-таки отнюдь
не алогическая догматика, приближающая его то к Спинозе, то к пиетизму [Пиетизм (от лат. pietas — благочестие) — направление в религии, ставящее религиозное чувство выше религиозных учений.].
«Мистическое чувство
есть самое неопределенное, неясное из всех чувств; несказанность и неизреченность, которые, в последнем счете, свойственны всякому чувству, никакому
не свойственно в такой степени,
как мистическому.
Но само собою разумеется, антилогизм
есть логическая утопия, нечто невозможное для человеческого духа, просвещенного светом логоса, неосуществимое для мышления задание: рассуждать так,
как будто бы Бога, опознанного «практическим разумом», совсем
не существовало для теоретического.
Но это расширение теоретического разума
не есть расширение спекуляции, т. е.
не дает права делать из этих понятий позитивное употребление в теоретическом отношении (??), так
как здесь практический разум делает то, что эти понятия становятся реальными и действительно получают свои (возможные) объекты.
Как связанная
не с субстанциальностью, но модальностью человеческого существа,
как плод первородного греха, нравственность вообще
не представляет собой вершины, абсолютной грани, она преодолима, ибо святость, хотя в себя и включает «делание заповедей», но сама находится уже «по ту сторону добра и зла»; также и дети, состояние которых, по слову Спасителя, является живой нормой Царствия Божия [«Если
не обратитесь и
не будете как дети,
не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).], свободны от уз нравственности.
Другими словами, акт веры приносит с собой и оставляет за собой,
как свой след в сознании, индивидуальном и коллективном, суждение
не только экзистенциальное, но и содержательное, — впрочем, чисто экзистенциальное суждение без всякой содержательности
было бы даже невозможно, ибо
было бы бессубъектно.
Такое, опорожненное от всякого содержания, бытие неизбежно превратилось бы в небытие,
как показал это Гегель [«Бытие, неопределенное, непосредственное,
есть на деле ничто и
не более и
не менее,
как ничто» (Гегель.
Вера
не абстрактна, но конкретна: это значит, что вера необходимо родит догмат того или иного содержания, или же, наоборот, догмат
есть формула того, что опознается верою
как трансцендентное бытие.
Догмат выстрадывается
как истина, взыскуемая всеми силами души, а
не есть какая-то прихоть или каприз.
Вера
есть,
быть может, наиболее мужественная сила духа, собирающая в одном узле все душевные энергии: ни наука, ни искусство
не обладают той силой духовного напряжения,
какая может
быть свойственна религиозной вере.
Это сознание своей единственности
есть неизбежное качество объективности: истина
не есть истина, если допускает рядом с собою или вместо себя другую истину; объективность ревнива и, если угодно, «фанатична», «сильна,
как смерть, любовь, и люта,
как преисподняя, ревность».
С другой стороны, вера
есть, по существу своему,
не что иное,
как любовь, но любовь стремящаяся, жгучая, испепеляющая все ей чуждое.
С. 469, 481).], любовь и
не может
быть неревнивой, хотя любовь, обращенная в ревность, лишается своей мягкости и нежности, становится требовательной и суровой [«Положи меня (говорит любовь),
как печать, на сердце твое,
как перстень, на руку твою: ибо крепка,
как смерть, любовь; люта,
как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный.
Нельзя обладать истиной индивидуально: разумеется, фактически она может
быть в тот или иной момент доступна лишь ограниченному числу лиц или даже единичному человеку, но и он, этот единственный, имеет истину
не как свою, но
как всеобщую, к которой он лишь содеялся причастен.
Бог
не есть трансцендентное,
как многие себе представляют, он
есть имманентное, т. е. трансцендентное, ставшее содержанием разума (нем.).] в некоторой догматической определенности, то, очевидно, должен
быть мост, оба мира соединяющий; должны
быть письмена, которыми начертываются божественные откровения, и язык, на котором они могут
быть высказаны.
И тем
не менее даже и в этом учении Канта об идеях
как имманентных проекциях Ding an sich заключается драгоценное зерно теории мифотворчества: Ding an sich, трансцендентная теоретическому познанию, все же познаваема, и притом своим особым путем, отличным от имманентно-опытного; кантовские постулаты практического разума, его «разумная» вера,
есть также
не что иное,
как мифотворчество.
Вообще виды «откровения»,
как и предметы его, могут
быть различны: и природные, и божественные, и демонические (так наз. у отцов церковных «прелесть»); оно может исходить из разных миров и иерархий, и само по себе «откровение» с выражающим его мифом, понимаемое в смысле формально-гносеологическом, может иметь различное содержание: и доброе и злое, и истинное и обманное (ибо ведь и сатана принимает вид ангела света), поэтому сам по себе «откровенный» или мистический характер данного учения говорит только об интуитивном способе его получения, но ничего еще
не говорит об его качестве.