Неточные совпадения
Внимание читателя привлекается лишь к
таким страницам истории мысли, которые имеют прямое значение для более отчетливого выявления собственных идей автора (хотя, конечно, при этом и прилагается забота,
чтобы при эпизодическом изложении не было существенных пробелов).
Таким образом, буддизм есть атеизм не в том смысле,
чтобы он отрицал бога, т. е. предмет религиозного отношения, но только в том, что он ничто, и privativum, делает богом.
Чтобы оценить значение веры, нужно прежде всего принять, что вера хотя и не подчиняется категориям логического, дискурсивного познания, однако тем самым еще не низводится на степень субъективного верования, вкуса или прихоти, ибо
такое истолкование противоречит самому существу веры: это была бы неверующая вера.
И, однако, это отнюдь не значит,
чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [
Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Как и повсюду, подмены возможны и здесь. Легко вера подменяется неверующим догматизмом, т. е. нерациональным рационализмом, порождаемым леностью ума, косностью и трусостью мысли. Борьба с знанием под предлогом веры проистекает именно из
такого отношения к последней. Вера не ограничивает разума, который и сам должен знать свои границы,
чтобы не останавливаться там, где он еще может идти на своих ногах.
Конечно, остается недоступной человеческому уму тайной боговоплощения, каким образом воплотившийся Бог мог
так закрыть Божество человечеством,
чтобы оказаться способным и совершить подвиг веры в Бога, и испытать человеческое чувство богооставленности, но это показывает именно на глубочайшую человечность веры, ее исключительное значение и неустранимость подвига веры для человека.].
Для того
чтобы схемы понятий наполнялись жизненным содержанием и в сети разума уловлялась действительная, а не воображаемая рыба, надо,
чтобы познание имело орган
такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает собой в бытии.
Здесь они становятся имманентными и конститутивными,
так как это основы возможности того,
чтобы сделать действительным необходимый объект чистого практического разума (высшее благо).
Даже когда сознательно хотят от нее освободиться, все-таки сохраняют ею созданный и ей принадлежащий идеал «человека»,
чтобы получить из него и «гражданина».
«Это чудо есть единое, которое есть не существующее (μη öv),
чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать, обычно именуется Единым… оно трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и не уменьшающаяся и не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости называем его единым,
чтобы обозначить для себя неделимую его природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: «единое и неделимое» не
так, как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового не существовало бы, если бы вперед не существовала сущность и то, что предшествует сущности.
Ведь оно не ищет ничего,
чтобы существовать или благополучно существовать или вообще иметь почву, ибо раз оно является основанием другого, то бытие свое и благосостояние оно имеет не от другого, — что могло бы иметь
такое значение для него вне его самого?
«Если ты колеблешься в своем мнении, что ничего из этого не существует, поставь самого себя в это (στήσον σαυτόν είς ταΰτα) и смотри отсюда; но смотри
так,
чтобы не направлять своей мысли наружу; ибо это не лежит уже где-либо, после того как ты освободишься от другого, но оно присуще тому, кто может его охватить, тому же, кто не может этого, не присуще (ου πάρεστιν).
Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету мысли,
чтобы получился самый этот предмет, —
так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой.
Ибо разум никогда не бывает
так велик,
чтобы не мог быть еще более; то же, будучи со всех сторон и во всяком смысле недоступно, не может быть больше.
Что касается внутреннего Мысли, то нет никого, кто мог бы понять, что это
такое; с тем большим основанием невозможно понять Бесконечное (Ayn-Soph), которое неосязаемо; всякий вопрос и всякое размышление остались бы тщетны,
чтобы охватить сущность высшей Мысли, центра всего, тайны всех тайн, без начала и без конца, бесконечное, от которого видят только малую искру света,
такую, как острие иглы, и еще эта частица видна лишь благодаря материальной форме, которую она приняла» (Zohar, I, 21 a, de Pauly, I, 129).
Мысль эта поясняется
так: «имена обозначают различие вещей,
чтобы отличать одно от многих.
Так как Бог один и един, Он не нуждается в имени,
чтобы быть отличаемым от других вещей.
«Поэтому должна быть принята
такая причинность, чрез которую нечто совершается, без того,
чтобы эта причина не определялась далее еще через какую-либо предшествующую причину по необходимым законам, т. е. через абсолютную спонтанность причин, которые бы от себя начинали ряд явлений, протекающих по законам природы, следовательно, трансцендентальную свободу, без которой даже в развитии природы порядок явлений со стороны причин никогда не является полным» (370).
С. 29).] (l, 148), эта необычайная по смелости формула выражает именно мысль о неабсолютности, относительности и даже, если можно
так выразиться, о модальности Бога; очевидно, если он не есть последнее, надо стремиться за Него, дальше Него, постараться «Gottes ledig werden, Gottes quitt machen» [Освободиться от Бога, расквитаться с Богом (нем.).] (175), освободиться от Бога: «bitten wir, dass wir Gottes ledig werden» [Мы просим,
чтобы мы были свободны от Бога (нем.).] (l, 172).
Ибо если бы Он хотел в себе самом многого, то Он был бы должен быть недостаточно всемогущим,
чтобы осуществить это; потому и в себе самом Он не может хотеть ничего, как только самого себя, ибо чего Он хотел от вечности,
так это есть Он сам, потому Он есть единственно единое, и более ничто» [IV, 473-^t74, § 2–4.].
Столь же в бемовском духе развито и следующее объяснение мирового зла и несовершенства из божественной полноты: «На вопрос, почему Бог не создал всех людей
таким образом,
чтобы они руководствовались одним только разумом, у меня нет другого ответа, кроме следующего: конечно, потому что у него было достаточно материала для сотворения всего, от самой высшей степени совершенства до самой низшей; или, прямее говоря, потому, что законы природы его настолько обширны, что их было достаточно для произведения всего, что только может представить себе бесконечный ум» (ib., 62)134.].
Вольная жертва самоотверженной любви, Голгофа Абсолютного, есть основа творения, ибо «
так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного», и послал Его «не судить мир, но
чтобы мир спасен был чрез Него» (Ио. 3: 16-7).
Может быть два значения этого не по смыслу тварного ничто, которым соответствуют два вида греческого отрицания: ου и μη (d privativum к этому случаю совсем не относится): первое соответствует полному отрицанию бытия — ничто, второе же лишь его невыявленности и неопределенности — нечто [В новой философии развитие между μη и ου отчетливее всего выражено Шеллингом в его «Darstekkung des philosophischen Empirismus» (A. W. II, 571): «μη öv есть несуществующее, которое лишь есть несуществующее, относительно которого отвергается только действительное существование, но не возможность существовать, которое поэтому,
так как оно имеет пред собой бытие, как возможность существовать, хотя и не есть существующее, однако не
так,
чтобы оно не могло быть существующим.
«Если «благородный дух человека» испытывает потребность быть понятым другим, то насколько более
такая потребность — единственная у ни в чем, кроме того, не нуждающегося Божества — положит пред собою иное,
чтобы превратить его в знающее о себе…
Всякий миг бытия жаждет прикрепиться к какому-нибудь прежде,
чтобы на нем успокоиться, но это прежде неминуемо само оказывается после, ищет своего собственного прежде, и
так до бесконечности в обе стороны.
Как нельзя помыслить времени вне вечности и в отрыве от нее,
так же нельзя допустить,
чтобы хотя в одной точке бытия отсутствовал, прекратившись за ненадобностью, божественный творческий акт, ибо это означало бы метафизическое уничтожение бытия, разложение меона в укон, ввержение твари в ее изначальное, темное ничтожество.
Ум, которому были бы известны для какого-либо ладного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение, всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным,
чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движением легчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее,
так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» (Лаплас.
Народ-художник, умным очам которого открылась нетленная красота тела, не мог окончательно проклясть и осудить тело, а Платон был слишком сыном своего народа и его религии,
чтобы совершить
такую измену национальному гению эллинства, — он, который умное видение этого мира положил в основу своей философии.
Таким образом, возможность зла и греха, как актуализации ничто, была заранее дана в мироздании: благость и любовь, проявившиеся в творении мира, не остановились и перед тем,
чтобы смириться, дав место бунтующему, хаотическому ничто, которое возможность самоутверждения получает лишь благодаря всему, как тьма и тень получают свое бытие только от света, хотя и стремятся с ним соперничать.
Господь пощадил Свое создание и не дал ему
такого бессмертия, Он удалил человека от «древа жизни», плодов которого он уже не достоин был вкушать, и обрек его на возвращение «в землю» с тем,
чтобы некогда вновь возвратить этой земле ее софийную силу в «жизни будущего века».
Бог приводит к человеку всех животных и птиц, «
чтобы видеть, как он назовет их, и
чтобы, как наречет человек всякую душу живую,
так и было имя ей» (Быт. 2:19).
Ангелы же не имеют сопряженного тела (συνεξευγμένον σώμα ουκ εχουσι), почему не имеют его и в подчинении уму» (с. 1165). «Духовная природа ангелов не имеет
такой же энергии жизни, ибо она не получила образованного Богом из земли тела с тем,
чтобы принять для этого и жизнетворящую силу» (col. 1140).
Бог приводит к нему все живые существа, «
чтобы видеть, как он назовет их, и
чтобы, как наречет человек всякую душу живую,
так было имя ей» (Быт. 2:19).
Но этим и спешит воспользоваться попущенная долготерпением Божьим зависть и злоба, которая стремится украсть у Бога мир
так,
чтобы небытие из незримой основы творения сделалось ощутимым и отравило бы собой бытие.
Не то
чтобы христианство вышло из одного только иудейства, оно в
такой же степени имеет в качестве своей предпосылки и язычество; лишь потому его возникновение есть великое всемирно-историческое событие» (ib., 78).
«Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословивший нас во Христе всяким духовным благословением в небесах,
так как Он избрал нас в Нем прежде создания мира — προ καταβολής κόσμου,
чтобы мы были святы и непорочны перед ним в любви, предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благодати Своей, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном, в котором мы имеем искупление кровью Его, прощение грехов по благодати Его, каковую Он в преизбытке даровал нам во всякой премудрости и разумении, открыв нам тайну Своей воли по Своему благоволению, которое Он наперед положил — προέθετο — в Нем, во устроение полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом.
Он предлагал в пример вам вас самих: из невольников, какими завладела десница ваша, бывают ли соучастниками вам в том, чем Мы наделяем вас,
так,
чтобы в этом они были равны с вами?» (Гл. 30, «Римляне», 25–27).
И воле человеческой не дано их «тревожить,
чтобы они вышли», лишать их места успокоения всевозможными методами регуляции природы [«Блажен путь, в он же идеши днесь, о душе, яко уготовася тебе место упокоения» —
такими словами напутствуется Церковью умерший при погребении.].
Отсюда, впрочем, еще не следует,
чтобы все, что противоположно гуманизму, тем самым являлось уже добром, —
такой антигуманизм (которым иногда увлекался К. Леонтьев) отнюдь не обнаруживает свободного к нему отношения.