Неточные совпадения
Не по
внешним знамениям, но по звездам, восходящим на небе духовном, внутренним зрением нужно ориентироваться в этой сгущающейся
тьме, прорезаемой зловещими молниями.
И если может показаться иным, что неуместно во время всеобщего землетрясения такими «отвлеченностями»,
то нам, наоборот, представляется обострение предельных вопросов религиозного сознания как бы духовной мобилизацией для войны в высшей, духовной области, где подготовляются, а в значительной мере и предрешаются
внешние события.
Справедливо, что всякая реальность, будет ли
то чужое «я» или
внешний мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «природе науки».].
Очень важно отличать кафолическую соборность от коллективности или
внешней общественности, именно ввиду
того, что смешение это очень распространено.
Потому здесь не имеет решающего значения и количественный критерий: едва ли хоть один вселенский собор был действительно вселенским в
том смысле, чтобы на нем были представители всех поместных церквей, и наоборот, собор, имевший
внешние признаки вселенского, мог оказаться «разбойничьим» и еретическим (Ефесский [На Эфесском соборе 449 г. под председательством александрийского епископа Диоскора было осуждено учение папы Льва I о двух природах в одном лице («дифизитство») и отлучен константинопольский епископ Флавиан.
Католики отнюдь не неправы в
том, что не считают остановившимся догматическое развитие из-за
внешнего раскола церквей, — иначе ведь надо было бы признать, что очень легко человеческими дрязгами и ссорами преградить путь действия Духа Святого на Церковь.
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в
том, что они исказили самую идею кафоличности, связав ее с
внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как
внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского мира в эту ограду авторитета и
тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Здесь, как и во многих случаях в религиозной жизни, мы наталкиваемся на антиномию: голый историзм,
внешняя авторитарность в религии есть окостенение церковности, своевольный же мистицизм есть ее разложение; не нужно ни
того, ни другого, а вместе с
тем нужно и
то, и другое: как церковный авторитет, так и личная мистика.
Она определяет
ту его
внешнюю границу, за которую невозможно отклоняться, но она отнюдь не адекватна догмату, не исчерпывает его содержания, и прежде всего потому, что всякая догматическая формула, как уже сказано, есть лишь логическая схема, чертеж целостного религиозного переживания, несовершенный его перевод на язык понятий, а затем еще и потому, что, возникая обычно по поводу ереси, — «разделения» (αϊρεσις — разделение), она преследует по преимуществу цели критические и потому имеет иногда даже отрицательный характер: «неслиянно и нераздельно», «одно Божество и три ипостаси», «единица в троице и троица в единице».
Стремление разума к единству, его «архитектонический» стиль, «схоластические» наклонности (ведь схоластика есть в известном смысле добродетель разума, его добросовестность, — разум и должен быть схоластичен) ведут к
тому, что этой догматической массе придается
та или иная, большей частью
внешняя, из потребностей педагогических возникающая система: таким образом получается
то, что представляют собой «догматические богословия», «системы догматики», «summae theologiae» [«Сумма теологии» — главный трактат Фомы Аквинского, в котором излагаются основы католической теологии.
Философия не есть мудрость мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание
внешней меры, эмпирического бытия и жизни, но знание
того, что вечно, что есть Бог и что проистекает из его натуры…
Итак, мы различаем: 1) внефилософское, религиозное мифотворчество; 2) догматику, представляющую
внешнюю систематизацию догматов; 3) религиозную философию как философское творчество на религиозные
темы; 4) «общую» философию, которая представляет собой искание «естественного», языческого ума, но, конечно, все же оплодотворенное какой-либо интуицией; 5) канон философии, ее поэтику и технику, куда относятся разные отрасли «научной философии» (гносеология, логика, феноменология, наукоучение).
Если это так,
то должно, отвлекаясь от всего
внешнего, обращаться преимущественно к внутреннему, не склоняясь ни к чему
внешнему, и ничего не знать обо всем, а прежде всего о своем состоянии, затем и об идеях, ничего не знать о себе самом и таким образом погрузиться в созерцание (θέα)
того, с чем делаешься единым.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с
внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как
того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
Три ипостаси, по Савеллию, — это три различные формы
внешнего проявления в мире единого Божества.], необходимо признать, что этим учением он вносит процесс в само Божество и
тем самым впадает в противоречие с «собственным утверждением трансцендентности, а потому и абсолютности Бога.
Основная идея оккультной философии — одушевленность всей природы и отсутствие в ней чего бы
то ни было бездушного,
внешнего или чуждого по отношению к душе мира, совершенно правильна.
Как закруглилась бы фихтевская космогония, совершающаяся путем отражения я в зеркале не-я, если бы можно было обойтись одними логическими импульсами и не надобился еще
тот досадный «
внешний толчок» [В «философии хозяйства» Булгаков писал: «Более всего Фихте повинен в
том, что он уничтожает природу, превращая ее лишь в не-л и в «aüssere Anstoss» (
внешний толчок> для я, и
тем самым всю жизненную реальность оставляет на долю я» (Булгаков С. Н. Философия хозяйства.
Он извлек вечную природу, как отца вечного рождения: потому неправильно делают
те, кто почитают и молятся
внешней Матери Христа как Матери Бога.
Серафим, суть теурги в самом подлинном смысле [В теософской литературе существует стремление подменить теургию магией и представить теурга лишь как могущественного мага, «гностика», на
том только основании, что
внешний образ его действий естественно сближается с магическим.
Литургическое развитие есть наиболее верный показатель
того, что происходит в мистической глубине жизни, однако чувствование молитвенного пульса, интимного и трепетного, недоступно
внешнему наблюдателю, ищущему «знамений».
Разрыв мужского и женского начала, отличающий природу власти и проявляющийся в ее жестком и насильническом характере, коренится в изначальном нарушении полового равновесия в человечестве, а вовсе не связан с
той или иной частной формой государственности, которая и вся-то вообще есть
внешняя реакция на внутреннее зло в человеке.
Тогда же оно проявило и свой социальный консерватизм, недоверчивое отношение к
внешним новшествам («каждый оставайся в
том звании, в котором призван») [1 Кор. 7:20.], и это при всей своей эсхатологичности.
И если оттуда конец представляется каким-то
внешним, нежданным, насильственным актом, каким обычно почитается и личная смерть каждого отдельного человека,
то здесь конец совпадает с наступлением наибольшей зрелости, является мотивированным и закономерным, так же как и личная смерть посылается лишь тогда, когда она своевременна для человека.