Неточные совпадения
У нас нет своего ответа на эти укоры, он и не может
быть дан
человеческими силами, но невозможное человеку возможно для Бога.
Это положение
есть не только аналитическое суждение, выведенное на основании рассмотрения понятия религии, но вместе с тем и религиозное синтетическое суждение a priori [Синтетические суждения a priori — в системе Канта такие суждения, которые увеличивают данное познание и при этом проистекают не из опыта, а из свойств
человеческого мышления.].
Трансцендентное в самом общем смысле, т. е. превышающее всякую меру
человеческого опыта, сознания и бытия, вообще «этого мира», дано в первичном религиозном переживании, поскольку в нем содержится чувство Бога, — это
есть основная музыка религии.
Бог
есть, вот что раздается в
человеческом сердце, бедном, маленьком, детском
человеческом сердце...
Бог
есть, откликаются бездны
человеческого сознания и творчества.
Она не может
быть, впрочем, приурочиваема к какой-либо отдельной стороне психики, ибо связана с самой основой
человеческой личности в ее нераздробляемом целом.
Хотя собственная область веры
есть свышепознаваемое, трансцендентное Божество, но она распространяется и на то, что принципиально не недоступно для знания, однако таково лишь для данного момента: таковы не наступившие еще, но имеющие наступить события, вообще будущее, или же прошедшие, но вне
человеческого ведения лежащие события — прошлое.
Вера
есть функция
человеческой свободы, она не принуждает, как принуждают нас законы природы.
Вера
есть функция не какой-либо отдельной стороны духа, но всей
человеческой личности в ее цельности, в нераздельной целокупности всех сил духа.
Лишь в царстве будущего века, когда «Бог
будет всяческая во всех» [«Да
будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28).], станет более имманентен миру, нежели в этом веке, а потому и самая возможность религии, в значении ее как ущербленного богосознания, упразднится, лишь тогда
человеческой свободе уже не дано
будет знать или не знать Бога, верить или не верить в Него.
Гегелевский панлогизм
есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм, какой только знает история мысли, ибо в нем
человеческое мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь, становится уже не
человеческим, а божественным, даже самим божеством.
Оккультизм
есть лишь особая область знания, качественно отличающегося от веры [Для примера вот одно из многих суждений этого рода: «Тайное знание» подчиняется тем же законам, как и всякое
человеческое знание.
Как тайноиспытатель, видишь их заранее, хотя они и должны
быть сначала вызваны
человеческим произволом.
Оккультный исследователь предвидит именно также и то, что еще
будет совершено
человеческой свободой…
Но само собою разумеется, антилогизм
есть логическая утопия, нечто невозможное для
человеческого духа, просвещенного светом логоса, неосуществимое для мышления задание: рассуждать так, как будто бы Бога, опознанного «практическим разумом», совсем не существовало для теоретического.
Как связанная не с субстанциальностью, но модальностью
человеческого существа, как плод первородного греха, нравственность вообще не представляет собой вершины, абсолютной грани, она преодолима, ибо святость, хотя в себя и включает «делание заповедей», но сама находится уже «по ту сторону добра и зла»; также и дети, состояние которых, по слову Спасителя, является живой нормой Царствия Божия [«Если не обратитесь и не
будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).], свободны от уз нравственности.
Моральная теология Канта
есть именно тот дурной антропоморфизм или психологизм в религии, которому им якобы объявляется война, ибо тварное и
человеческое выдается здесь за божественное, причем этот воинствующий психологизм принимает явно враждебный религии характер, как это достаточно ярко обнаруживается и в религиозных трактатах Канта, а особенно Фихте (периода Atheismusstreit).
Католики отнюдь не неправы в том, что не считают остановившимся догматическое развитие из-за внешнего раскола церквей, — иначе ведь надо
было бы признать, что очень легко
человеческими дрязгами и ссорами преградить путь действия Духа Святого на Церковь.
Таково гносеологическое значение мифа: параллельно с дискурсивным мышлением и наукотворчеством, рядом с художественным творчеством стоит религиозное мифотворчество как особая, самозаконная область
человеческого духа; миф
есть орудие религиозного ведения.
В таком случае
человеческая история, не переставая
быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и
есть такая мифологизированная история: события жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая
быть историей, становится мифом.
И даже восхищенный на третье небо, он и там слышит глаголы, которые хотя и не могут
быть сказаны на
человеческом языке, однако принципиально
суть все же «глаголы» [См.: Деян. 9:1-20; 2 Кор.
Коренное различие между философией и религией заключается и том, что первая
есть порождение деятельности
человеческого разума, своими силами ищущего истину, она имманентна и человечна и в то же время она воодушевлена стремлением перерасти свою имманентность и свою человечность, приобщившись к бытию сверхприродному, сверхчеловечному, трансцендентному, божественному; философия жаждет истины, которая
есть главный и единственный стимул философствования.
Различие между «положительной» религией и философией принципиально стирается в глазах Гегеля потому, что «не могут существовать два разума и два духа, не может существовать божественный разум и
человеческий, божественный дух и
человеческий, которые
были бы совершенно различны между собою.
Человеческий разум, сознание своей сущности
есть разум вообще, божественное в человеке, а дух, насколько он
есть дух Бога, не
есть дух над звездами, за пределами мира, но Бог присутствует вездесущно и как дух во всех духах.
У Юма она имела субъективно-человеческое значение — «
быть для человека», у Беркли получила истолкование как действие Божества в
человеческом сознании; у Гегеля она
была транспонирована уже на язык божественного бытия: мышление мышления — само абсолютное, единое в бытии и сознании [К этим общим аргументам следует присоединить и то еще соображение, что если религия
есть низшая ступень философского сознания, то она отменяется упраздняется за ненадобностью после высшего ее достижения, и только непоследовательность позволяет Гегелю удерживать религию, соответствующую «представлению», в самостоятельном ее значении, рядом с философией, соответствующей «понятию».
Слова и письмена, начертанные на
человеческом языке со всей исторической конкретностью и обусловленностью, для научного изучения являются только литературно-историческим памятником, для верующего же сознания реально
суть Слово Божие, историческая оболочка лишь прикрывает их божественное содержание.
Тогда он представится в надлежащем свете, именно как особое проявление религиозной жизни, хотя сухое и рассудочное, как напряженная мысль о религии, связанная с ее изучением, а ведь и мысль, и научное постижение
есть тоже жизнь, совершается не вне
человеческого духа.
Полная трансцендентность предмета мышлению делала бы его вполне невозможным как объект мышления, или окончательно немыслимым; полная же его адекватность мышлению свидетельствовала бы о полной его имманентности: в божественном разуме, в котором мышление и бытие совпадают в едином акте, нет и не может
быть антиномий, болезненных разрывов и hiatus'oв [Пропасть, зияние (лат.).], составляющих естественное свойство разума
человеческого.
Про Абсолютное нельзя сказать, что Оно
есть, как и нельзя сказать, что Его нет: здесь умолкает в бессилии
человеческое слово, остается только молчаливый философско-мистический жест, одно отрицание, голое НЕ.
Действительно, природу его не может созерцать и постигать сила
человеческого ума, хотя бы это
был чистейший и светлейший ум» [Ориген.
Для Евномия, как мы уже знаем, не представлялось сомнения в возможности адекватного, исчерпывающего познания божественной сущности помощью понятий («имен»), и главным таким понятием являлась «нерожденность» [«Подобно малолетним и по-детски, попусту занимаясь невозможным, как бы в какой-нибудь детской ладони, заключают непостижимое естество Божие в немногих слогах слова: нерожденность, защищают эту глупость и думают, что Божество толико и таково, что может
быть объято
человеческим разумом одно наименование» (Творения иже во святых отца нашего св. Григория Нисского, т. VI. М., 1864, стр.299.
«В
человеческой природе нет силы точно познать существо Божие, а, может
быть, еще и мало это
будет сказать об одной
человеческой силе, но, если кто скажет, что и бестелесная тварь ниже того, чтобы вместить и объять ведением бесконечное естество, конечно, не погрешит совершенно… и сила ангелов не далеко отстоит от нашей малости…
Бог
есть недоступное, трансцендентное НЕ для тварного,
человеческого самосознания, — таково одно из значений кантонского учения о ноумене (мы знаем, что, к сожалению, оно не единственное и даже не самое главное, исторически же оно получило совсем иное истолкование).
Безусловное НЕ отрицательного богословия не дает никакого логического перехода к какому бы то ни
было ДА положительного учения о Боге и мире: архангел с огненным мечом антиномии преграждает путь
человеческому ведению, повелевая преклониться пред непостижимостью в подвиге веры.
Подобным же образом расправляется он и с христианским учением о Боге-Любви, усматривая в нем антропоморфизм, ибо абсолюту здесь приписывается
человеческое «чувство» (ib. 290,
ел.).
На это не может
быть дано ответа на
человеческом языке.
В отношении к этому Ничто всякое бытие: божеское ли, или мировое и
человеческое,
есть уже некое что: в Ничто возникает что, vom Nichts zu Ichts или zu Etwas [От Ничто к Ichts или к Нечто (нем.).
Троичность у него
есть лишь тройственность моментов самопорождения Божества, и единственное лицо, которое он признает в Божестве,
есть Христос, но не как воплотившееся в
человеческое естество второе лицо св.
Поэтому-то для Божества остается прозрачна и
человеческая свобода, открыто будущее, нет в нем разных возможностей, а
есть только действительность, реальные судьбы твари.
Поэтому хотя понятия, как логические схемы явлений, и отражают идеи в многоразличных аспектах (как это, впрочем, указывает и сам Аристотель), однако идеи не
суть понятия, но их лишь обосновывают — и притом не прямо, а косвенно, не непосредственно, а посредственно, — преломляясь через призму относительного
человеческого мышления.
Типична в этом отношении полемика св. Григория Палимы (XIV в.), который отвергает астрологическую мировую душу, однако утверждая бытие ее в человеке: «Не существует какой-нибудь небесной или всемирной души, но единственно разумная душа
есть человеческая: не небесная, но свышенебесная, и не благодаря месту, но по своей собственной природе, как умная правящая сущность» (ού^εστι τις ουρανός, ή παγκόσμιος ψυχή, άλλα μόνη λογική ψυχή εστίν ή ανθρωπινή ουκ ουράνιος, αλλ' ύπερουράνιος, ου τόπω, αλλά щ εαυτής φύσει, άτε νοερά υπάρχουσα ουσία) Migne Patrol., ser. gr., t. 150, col. 1125, cap.
И то, что называется звериностью и живостью в дурном смысле,
есть болезнь, искажение животного мира: художественному глазу удается подсмотреть неживотную, почти
человеческую тоску о себе в глазах твари.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как жизнь в красоте, несравненно шире нашего
человеческого искусства, весь мир
есть постоянно осуществляемое произведение искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
«Земля еси и в землю отыдеши» [Быт. 3:19.],
был приговор Божий Адаму, а в нем и всему
человеческому роду и всей твари.
Человеческая смерть
есть расторжение тела, возвращаемого земле, и духа, временно ведущего жизнь без тела и проходящего в ней неведомую стезю опыта.
Она дает молитвенное благословение и на еду, и на разную потребу, в частности она принципиально принимает пол, как это явствует из таинства брака [В «чине исследования венчания» последнее рассматривается как церковное и
человеческое торжество, причем совершенно отсутствуют какие бы то ни
было черты брезгливости к полу и браку как таковому.
С.77] он выражен в следующих словах: «Преблагословенная Дева Мария в первом мгновении своего зачатия, по особенной благодати Всемогущего Бога и особому преимуществу, ради будущих заслуг И. Христа, Спасителя рода
человеческого,
была сохранена свободной от всякой первородной вины» [..declaramus, pronuntiamus et defmimus: doctrinam, quae tenet, beatissiman Virg.
В противоположность католическому учению о непорочном зачатии, Богоматерь произошла природным,
человеческим путем, и ничто
человеческое — не в смысле возможных извращений и грехов, но в смысле естества и искушений — не
было ей чуждо.
И эта черта должна
быть присуща человеку, как носителю Его образа, ее мы находим как выражение первоначального самосознания и самоопределения, даваемого себе
человеческим духом.
Человеческий дух невыразим в каком бы то ни
было что, истаивающем в его неизмеримости.