— Вот, Виктор Сергеевич, — сказал дядя с тем юмористическим выражением на лице, которое у него всегда является при гостях, — сей молодой человек, не желая спасать от холеры нас,
уезжает на войну с холерными запятыми в ваш Слесарск.
— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал любить ее. Он охотился, он
уезжал на войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не любил тогда. Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Неточные совпадения
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый раз, когда он приехал
на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время
войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и,
уехав за границу, стал заниматься живописью.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге
на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку,
уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Смотрел я
на нее, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы
войну туркам, взял бы выкуп, построил бы
на Откосе — лучшем месте города — дом и подарил бы ей, — пусть только она
уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про нее обидно и гадко.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную
войну, был масоном, писал либеральнейшие проекты и за то, что их нигде не принимали, рассердился
на всех —
на государя,
на Сперанского,
на г-жу Крюденер,
на Филарета, —
уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно оставшимися для тех никогда неизвестными.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и
уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня
на войну, и вдруг обратился к Кичееву: