— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал любить ее. Он охотился, он
уезжал на войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не любил тогда. Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Неточные совпадения
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый раз, когда он приехал
на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время
войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и,
уехав за границу, стал заниматься живописью.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге
на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку,
уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Смотрел я
на нее, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы
войну туркам, взял бы выкуп, построил бы
на Откосе — лучшем месте города — дом и подарил бы ей, — пусть только она
уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про нее обидно и гадко.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную
войну, был масоном, писал либеральнейшие проекты и за то, что их нигде не принимали, рассердился
на всех —
на государя,
на Сперанского,
на г-жу Крюденер,
на Филарета, —
уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно оставшимися для тех никогда неизвестными.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и
уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня
на войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Оказывается, что Ага еще задолго до меня занимался переселением своих черкесов с Кавказа в Турцию, его выследили, и тогда мы пробирались к нему
на Ингур, чтобы скрыться в его дебрях, и попали в обвал. Я узнал только теперь от него, что он с Саматом отправил целый аул, а сам
уехал в Стамбул
на войну. Через несколько лет он поехал
на Кавказ, но те аулы, откуда он увел своих в Турцию, все еще стояли в развалинах.
Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не взял. Этот бедняк оставался у нас до поправки здоровья, пострадавшего в русской
войне; но
на Пекторалиса не жаловался, а только говорил, что никак не может догадаться, за что воевал.
А утомление
войною у всех было полное. Не хотелось крови, не хотелось ненужных смертей.
На передовых позициях то и дело повторялись случаи вроде такого: казачий разъезд, как в мешок, попадает в ущелье, со всех сторон занятое японцами. Раньше никто бы из казаков не вышел живым. Теперь
на горке появляется японский офицер, с улыбкою козыряет начальнику разъезда и указывает
на выход. И казаки спокойно
уезжают.
Мои мысли сосредоточены там,
на театре
войны, который отстоит от меня всего в каких-нибудь ста восьмидесяти верстах и куда я
на днях и
уезжаю.
Минута объявления
войны Наполеону со стороны Пруссии, казалось, была самая благоприятная, так как необыкновенное оживление охватило все прусское общество. Пылкий принц Людовик, симпатичная королева не
уезжали из лагеря; профессора
на кафедрах, поэты в стихах призывали народ к оружию и даже философ Фихте в речах своих к германскому народу просил как милости принять его в ряды прусской армии.
После несчастной битвы под Аустерлицом, австрийский император Франц, как мы уже говорили, вступил с Наполеоном в переговоры о мире, перемирие было подписано 26 ноября 1805 года, а
на другой день император Александр Павлович
уехал в Петербург. Воображение его было чересчур потрясено ужасными сценами
войны; как человек он радовался ее окончанию, но как монарх сказал перед отъездом следующую фразу, достойную великого венценосца...