У меня есть сильнодействующее средство от зубной боли, мне дал его в Выборге один швед, когда я ездил туда искать комнату, где Державин дописал две последние строфы оды «Бог», то есть: «В
безмерной радости теряться и благодарны слезы лить…» Я хотел видеть эти стены, но не нашел комнаты: у нас этим не дорожат…
Мучась тем, что я не могу полюбить ее более, чем умею, я чувствовал
безмерную радость, когда брал из рук почталиона и подавал ей в неделю раз письмо из Петербурга, надписанное по-русски, но высоко-немецким почерком: я по предчувствию и по наведению знал, что эти письма приходят от Филиппа Кольберга, — и мудрено было, чтобы я в этом ошибался, потому что при появлении каждого такого письма, приходившего с немецкою аккуратностию в воскресный день, раз в неделю, maman теряла свою внешнюю спокойность — и, перечитывая написанное по нескольку раз, погружалась в тихое, но восторженное созерцание или воспоминание чего-то чудно-прекрасного и… была счастлива.
Понял… Что-то больно кольнуло в душу. Этого понять нельзя. Может понять только просветлевший Хозяин, а он предатель и раб, ему нельзя доверять. И по-обычному я враждебно насторожился. Я искал, — где он, вечный клещ души? Но не было его. Он исчез, слился со мною, слился со всем вокруг. Не было разъединения, не было рабства, — была одна только
безмерная радость. Радость понимания, радость освобождения.
Неточные совпадения
Нет, не
радость // Сложила эту песню, а неволя, // Неволя тяжкая и труд
безмерный, // Разгром войны, пожары деревень, // Житье без кровли, ночи без ночлега, // О, пойте!
— «Младенца воплощаема из нее, предвечного Бога Всенепорочная зрящи, руками держащи и облобызающи часто, и
радости исполняющися провещаваше Ему: Боже вышний, Царю невидимый, како зрю Тя и разумети таинства не могу
безмерные нищеты Твоея? вертеп бо малейший, и сей чуждый, внутрь вмещает Тя рождшагося, и девства нерешивша, ложесна соблюдшаго яко прежде рождества, и дающего велию милость».
О нет, не горечью, не уничижением звучат слова суда Господня, но
радостью великою,
безмерною.
Скорбь претворялась в несказанную
радость, самозабвенно упивался человек
безмерным своим горем.
Мы как бы слились воедино с
безмерною, изначальною мировою
радостью и в дионисовском восхищении чувствуем неразрушимость и вечность этой
радости.