Трагедия и не скрывала, что
говорит о горе, которым в эту минуту болели все: молитва хора в первую очередь обращена к «золотой дочери тучегонителя» Афине, а она была покровительницей именно города Афин, а не эдиповых Фив. Естественно, что зритель при таких обстоятельствах ждал от трагедии не эстетического наслаждения, а чего-то более для него важного — живого утешения в скорби, того или другого разрешения давившего всех ужаса.
Неточные совпадения
Именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с
горя в подполье, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, и заключается сок того странного наслаждения,
о котором я
говорил».
Ему сообщают, что Москва
сгорела. Он рассеянно отвечает: «Да,
сгорела,
говорят… Это очень жалко». Подводят сына проститься. Андрей чуть заметно улыбается, с тихой и кроткой насмешкой над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувство. Без радости и нежности целует он сына, смотрит на плачущую сестру и с усилием соображает, что плачет она
о том, что Николушка останется без отца.
Призывать человека к такому богу, напоминать ему
о нем — безумно, как безумно
говорить горящему факелу: свети! Раз факел
горит, он тем самым и светит… И художник Толстой не зовет к богу, — не зовет так же, как не зовет и к добру. Одно, одно и одно он только
говорит: живи! Будет жизнь — будет добро, будет и бог.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем
горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
Был один университетский товарищ, с которым он сблизился после и с которым он мог бы
поговорить о личном
горе; но товарищ этот был попечителем в дальнем учебном округе.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о своем
горе она не хотела, а с этим
горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Ночью она начала бредить; голова ее
горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в
горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
И в одиночестве жестоком // Сильнее страсть ее
горит, // И об Онегине далеком // Ей сердце громче
говорит. // Она его не будет видеть; // Она должна в нем ненавидеть // Убийцу брата своего; // Поэт погиб… но уж его // Никто не помнит, уж другому // Его невеста отдалась. // Поэта память пронеслась, // Как дым по небу голубому, //
О нем два сердца, может быть, // Еще грустят… На что грустить?..