Что-то знает в этой таинственной области дядя Ерошка. «Он удивился, почему русские все просты, и отчего они ничего не знают, а все ученые». Русские господа не знают, а
зверь знает. «Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека. Он все знает… Глуп человек, глуп, глуп человек!..»
Неточные совпадения
— А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром, что свинья называется. Он все
знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит… Она свинья, а все она не хуже тебя: такая же тварь божия. Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек!»
Левин как будто подходит к чему-то очень большому и важному. Еще одно усилие, — и смычок коснется струн таинственной скрипки, и Левину откроется то, что
знают Агафья Михайловна и сопящий носиком Петя, дядя Ерошка и
зверь.
Эту правду, таящуюся в детской душе, Толстой чует не только в детях, уже способных сознавать счастье жизни. Вот грудной ребенок Наташи или Кити. Младенец без искры «сознания», — всякий скажет: кусок мяса. И с поразительною убежденностью Толстой утверждает, что этот кусок мяса «все
знает и понимает, и
знает, и понимает еще много такого, чего никто не
знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в
звере и даже в старом тополе.
Зверь не таков. При виде крови глаза его загораются зеленоватым огнем, он радостно разрывает прекрасное тело своей жертвы, превращает его в кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду кровью. Мы
знаем художников, в душе которых живет этот стихийно-жестокий
зверь, радующийся на кровь и смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
О, не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек — с тех пор, как он стал человеком, — стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности
зверя». Он чувствовал свою общность с другими людьми, с народом, с человечеством. И он
знал то, чего не
знает зверь, — стыд.
И этому всё я виною! Страшно // Ума лишиться. Легче умереть. // На мертвеца глядим мы с уваженьем, // Творим о нем молитвы. Смерть равняет // С ним каждого. Но человек, лишенный // Ума, становится не человеком. // Напрасно речь ему дана, не правит // Словами он, в нем брата своего //
Зверь узнает, он людям в посмеянье, // Над ним всяк волен, бог его не судит. // Старик несчастный! вид его во мне // Раскаянья все муки растравил!
Неточные совпадения
Бог
знает до какой бы громадной цифры не возросли благодатные суммы, если бы какой-то нелегкий
зверь не перебежал поперек всему.
Что пользы нет большой тому
знать птичий быт, // Кого
зверьми владеть поставила природа, // И что важнейшая наука для царей:
Представь: их как
зверей выводят напоказ… // Я слышала, там… город есть турецкий… // А
знаешь ли, кто мне припас? — // Антон Антоныч Загорецкий. // Загорецкий выставляется вперед.
— Мне кажется — спокойнее стал я. У меня,
знаешь ли, такое впечатление осталось, как будто я на лютого
зверя охотился, не в себя стрелял, а — в него. И еще: за угол взглянул.
А о земном заточении, о том, что «смерть шатается по свету» и что мы под солнцем «плененные
звери», — об этом,
знаете, обо всем Федор Сологуб пишет красивее вас, однако так же неубедительно.