Неточные совпадения
И у всего свой путь, и все знает свои путь, с песнью отходит и с песнью
приходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни
людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш.
И вот то и дело
приходят неожиданные вести: «Свидригайлов застрелился!», «Ставрогин повесился!», «Крафт застрелился!», «Смердяков повесился!» Дух беспощадного самоистребления носится над этим миром неудержимо разваливающейся жизни. Романы Достоевского кишат самоубийствами, словно самоубийство — это нечто самое обыденное, естественное и необходимое в жизни
людей.
«Будет новый
человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый
человек». Может быть, в таком случае все убьют себя, но — «это все равно. Обман убьют».
Придет этот новый
человек и научит, что все хороши и все хорошо. Кто с голоду умрет, кто обесчестит девочку, кто размозжит голову за ребенка и кто не размозжит, — все хорошо.
Поэтому вполне естественно и понятно, что, почувствовав гармонию мира, сказав жизни: «Да, это правда!» —
люди эти
приходят не к утверждению жизни, а как раз к обратному — к полнейшему ее отрицанию.
Невольно
приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо-грустная мысль: «ну, что, если
человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?»
Но в глубине своей души, чем ближе он узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему
приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, может быть, и не есть качество, а напротив, недостаток чего-то, не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, — того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
«Измученным
людям той и другой стороны начинало одинаково
приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитым? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти
люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать, куда попало».
«Ему
пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными
людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, — что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то.
Так жили эти
люди в мрачном отъединении от жизни, от ее света и радости. Но наступил час — и из другого мира, из царства духов,
приходил к ним их бог Сабазий. И тогда все преображалось.
В основе всех этих разнообразных мифов лежит, всего вероятнее, факт чисто натуралистического характера — гибель растительности под влиянием зимних холодов.
Люди оплакивали смерть бога растительности, убитого чудовищами зимы.
Приходило время — и бог воскресал в блеске весенней радости и преизбытка сил, и
люди восторженно приветствовали прекрасного бога-жизненосца.
В первобытные времена
человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда
приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
Принес он смертным влажный сок лозы.
Когда бессчастный
человек той влаги,
Рожденной виноградом, изопьет, —
То улетает скорбь, и сон
приходит,
Приходит повседневных зол забвенье, —
Иного средства от страданий нет.
Не уйти никуда от несчётных скорбей:
Ходит всюду болезнь,
люди в страхе немом,
О спасенье не думая, гибнут.
Благодатных плодов не приносит земля,
Жены в муках кричат и не могут родить…
Раздаются мрачные
Песни похоронные.
Ты
приди, помилуй нас,
Защити от гибели,
О, Тучегонителя
Золотая дочь!
«Не нынче завтра
придут болезни, смерть (и
приходили уже) на любимых
людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей.
Да, все это хорошо. Но если у
человека уже нет неведения, если он
пришел в себя от хмеля жизни, если отрезвевший взгляд его остро и ясно различает ужасы, наседающие на
человека, и бездны, разверзающиеся под ногами? Конечно, можно тогда сказать, как Заратустра: «Ваша любовь к жизни пусть будет любовью к вашей высочайшей надежде, и ваша высочайшая надежда пусть будет высочайшей мыслью жизни. А эта высочайшая мысль гласит:
человек есть нечто, что должно преодолеть».
«Горе!
Приходит время, когда
человек уже не будет рождать никакой звезды. Горе!
Приходит время презреннейшего
человека, который уже не в состоянии презирать самого себя».
Усталый пессимистический взгляд, недоверие к загадке жизни, ледяное «нет» отвращения к жизни — это вовсе не признаки самых злых веков человеческого рода; они выступают, скорее, на свет, когда
приходит болезненная изнеженность и оморализованность, вследствие которых животное «
человек» научается в конце концов стыдиться всех своих инстинктов.
Живой
человек бодро и радостно несет жизнь не потому, что оправдывает ее ужасы и гадости, а потому, что сила жизни не дает ему
прийти от них в отчаяние.
Они, конечно, жестоко мстят
людям за частные обиды, но им просто даже не
приходит в голову мысль, что кто-нибудь может их отрицать, не признавать.
Да, умереть! Уйти навек и без возврата
Туда, куда уйдет и каждый из
людей (и зверей).
Стать снова тем ничто, которым был когда-то,
Пред тем, как в мир
прийти для жизни и скорбей.
Сочти все радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И согласись, что, чем бы ни был ты в сем мире,
Есть нечто лучшее, — не быть.
Ломаного гроша не стоит для Ницше самая глубокомысленная истина, если к ней
пришел человек с обложенным языком и дурным запахом изо рта, сиднем сидящий за своим письменным столом.
Человек погибнет. И
придет на его место сверхчеловек.
А может быть, столкнет его судьба с хорошим
человеком, — есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот
человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный
человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и
придет светлое освобождение.