Страшный вопрос этот все время шевелится в душе Достоевского. Великий Инквизитор
смотрит на людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку». Герой «Подполья» пишет: «Неужели же я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит».
Неточные совпадения
«Косность! О, природа!
Люди на земле одни, — вот беда! «Есть ли в поле жив
человек?» — кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и —
посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только
люди, а кругом них молчание, — вот земля!» («Кроткая»).
И одиноко, — сами, как пауки, — сидят
люди в глухих углах и
смотрят на мир.
Невольно приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо-грустная мысль: «ну, что, если
человек был пущен
на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только
посмотреть: уживется ли подобное существо
на земле или нет?»
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе они не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собою, но разделяя этот взгляд с миллионами
людей,
смотрели на это».
Он навсегда уезжает из станицы. Жалок его отъезд. С глубоким равнодушием все
смотрят на уезжающего, как будто он и не жил среди них. И ясно: Оленин стал всем чужд не потому, что не сумел удержаться
на высоте своего самоотвержения, а потому, что в нем не оказалось жизни, — той жизни, которая ключом бьет окружающих
людях — в Лукашке, Марьяне, дяде Ерошке.
«Константин Левин
смотрел на брата, как
на человека благородного в самом высоком значении этого слова и одаренного способностью деятельности для общего блага.
«Жалкий твой ум, жалкое то счастье, которого ты желаешь, и несчастное ты создание, само не знаешь, чего тебе надобно… Да дети-то здраво
смотрят на жизнь: они любят и знают то, что должен любить
человек, и то, что дает счастье, а вас жизнь до того запутала и развратила, что вы смеетесь над тем, что одно любите, и ищете одного того, что ненавидите, и что делает ваше несчастие».
Даву поднял глаза и пристально
посмотрел на Пьера. Несколько секунд они
смотрели друг
на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя
людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья».
Он
смотрел на нее, как
смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его».
Нужна была великая сила и гордость, чтоб выдержать это надругательство над материнским своим чувством и не сломиться. У Анны этой силы не хватило. И вот происходит окончательный перелом
на том месте, которое давно уже было надломлено:
люди считают ее «потерянной женщиной», заставляют стыдиться перед собственным сыном, — хорошо! Ну да, она — «потерянная женщина». Пусть все
смотрят!
«Та странная мысль, что из числа тех тысяч
людей, живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением
смотрели на его шляпу, было наверное двадцать тысяч обреченных
на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), — поразила Пьера.
В 1871 году Толстой писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «Больнее мне всего за себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя одной десятой того, что есть…
На все
смотрю, как мертвый, — то самое, за что я не любил многих
людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с любовью, как прежде».
На жизнь эти
люди смотрели как
на тяжкое несчастье.
Если
на этих
людей спускалось даже счастье, то и оно отравлялось мыслью: прочно ли оно? «Мудрый» должен был непрестанно помнить, что «
человек есть чистейший случай», — как выражается Солон. Он говорит у Геродота Крезу: «Счастливым я не могу тебя назвать прежде чем я не узнал, что ты счастливо кончил свою жизнь. В каждом деле нужно
смотреть на окончание, которым оно увенчивается; ибо многих
людей божество поманило счастьем, а потом ввергло в погибель».
Неуверенными руками
человек принимает счастье, боится даже
посмотреть на него, а робко заглядывает вперед, не таится ли там где-нибудь беда.
И с завистью
смотрит он
на этих цельных, сильных
людей.
Это «Сам», этот великий разум
человека, — вот тот основной раствор, из которого кристаллизуются оценки
человеком мира и жизни, мысли человеческие и суждения. Поэтому ценны и интересны не столько человеческие мысли сами по себе, сколько та душевная стихия, которая их произвела. И даже у философов. Изучая философов, нужно
смотреть «
на их пальцы и между строк».
Наши мысли о жизни, наши нахождения тайно и незаметно для нас определяются чем-то, лежащим вне нашего сознания. Сознательное «я» думает, ищет, обретает дорогу, победительно вступает
на нее — и не подозревает, что его все время толкал именно в этом направлении его неучитываемый «Сам», великий разум его тела.
Человек смотрит на мир, думает, что можно верить своим глазам…
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет
на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь!
Посмотрим, кто кого!
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной
человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то, что видим.
—
Смотрел я однажды у пруда
на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Из всех этих упоминовений явствует, что Двоекуров был
человек передовой и
смотрел на свои обязанности более нежели серьезно.