Неточные совпадения
Так же высказываются Иван Карамазов, Настасья Филипповна, многие другие. И уже прямо от себя Достоевский в «Дневнике писателя» пишет: «Я объявляю, что любовь к человечеству — даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной
веры в бессмертие души
человеческой» (курсив Достоевского).
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему письму самоубийцы-материалиста он пишет: «
Вера в бессмертие души
человеческой есть единственный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений».
Ничем несокрушимая
вера в светлое существо
человеческой души — это одна из самых характерных особенностей Толстого.
Весь роман светится несокрушимою
верою в то, что душа
человеческая нормальна, свята, что «грех» приходит к ней снаружи.
В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась
вера и в благоустройство мира, и в
человеческую, и в свою душу, и в бога.
У Крыльцовых нет детской
веры Толстого в изначальную святость
человеческой души.
А между тем в той же грандиозной борьбе крохотного эллинского народа с могучей Персией — мало ли в ней было того, что могло бы исполнить дух как раз великой
веры в жизнь и в силу
человеческого духа,
веры в преодолимость грозных наджизненных сил?
Неточные совпадения
Но к старым идолам добавлен новый — рабочий класс, и
вера в неизбежность
человеческих жертвоприношений продолжает существовать.
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя
человеческого. Остальное — дома, и
веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
«Нет, нет, — думал Райский, — оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется
человеческим соображениям и уставам, а покоряет людей своим неизведанным капризам! Но
Вере негде было сблизиться с Марком. Она боится его, как все здесь!»
С другой, жгучей и разрушительной страстью он искренно и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена
Верою и, следовательно, не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое и покойное течение, словом, в счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в
человеческую любовь.
Вера не шла, боролась — и незаметно мало-помалу перешла сама в активную роль: воротить и его на дорогу уже испытанного добра и правды, увлечь, сначала в правду любви,
человеческого, а не животного счастья, а там и дальше, в глубину ее
веры, ее надежд!..