Неточные совпадения
Из-за
чего эта война? Никто
не знал. Полгода тянулись чуждые всем переговоры об очищении русскими Маньчжурии, тучи скоплялись все гуще, пахло грозою. Наши правители с дразнящею медлительностью колебали
на весах чаши войны и мира. И вот Япония решительно бросила свой жребий
на чашу войны.
Также и широкие массы переживали
не совсем то,
что им приписывали патриотические газеты. Некоторый подъем в самом начале был, — бессознательный подъем нерассуждающей клеточки, охваченной жаром загоревшегося борьбою организма. Но подъем был поверхностный и слабый, а от назойливо шумевших
на сцене фигур ясно тянулись за кулисы толстые нити, и видны были направляющие руки.
Я узнал,
что в присутствии генерала я
не имею права курить, без его разрешения
не имею права сесть. Я узнал,
что мой главный врач имеет право посадить меня
на неделю под арест. И это без всякого права апелляции, даже без права потребовать объяснения по поводу ареста. Сам я имел подобную же власть над подчиненными мне нижними чинами. Создавалась какая-то особая атмосфера, видно было, как люди пьянели от власти над людьми, как их души настраивались
на необычный, вызывавший улыбку лад.
— Вы видите, я генерал. Я служу уж почти сорок лет, поседел
на службе, — и до сих пор ни разу еще
не посадил офицера под арест. Вы только
что попали
на военную службу, временно,
на несколько дней получили власть, — и уж поспешили использовать эту власть в полнейшем ее объеме.
Один солдат обратился к старшему врачу полка с жалобою
на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков
не было, врач раскричался
на солдата и прогнал его. Младший полковой врач пошел следом за солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу. Солдат был освобожден. Через несколько дней этот же младший врач присутствовал в качестве дежурного
на стрельбе. Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает
на ноги. Врач спросил,
что с ним.
— Ничего нехорошего! Мы
на царской службе,
что ж нам есть? Вон, три дня уж горячей пищи
не дают,
на станциях ничего
не купишь, хлеб невыпеченный. С голоду,
что ли, издыхать?
— Хорошо, ты у меня узнаешь.
На каждой остановке галдеж! Я вам вчера говорил, берегите хлеб, а вы,
что не доели, в окошко кидали… Где ж я вам возьму?
Здесь подряд произошло три обвала. Почему три, почему
не десять,
не двадцать? Смотрел я
на этот наскоро, кое-как пробитый в горах путь, сравнивал его с железными дорогами в Швейцарии, Тироле, Италии, и становилось понятным,
что будет и десять, и двадцать обвалов. И вспоминались колоссальные цифры стоимости этой первобытно-убогой, как будто дикарями проложенной дороги.
Сообщил он своим врачам,
что на военную службу поступил совсем недавно, по предложению нашего корпусного командира; служба была удобная; он числился младшим врачом полка, — но то и дело получал продолжительные и очень выгодные командировки; исполнить поручение можно было в неделю, командировка же давалась
на шесть недель; он получит прогоны, суточные, и живет себе
на месте,
не ходя
на службу; а потом в неделю исполнит поручение.
— Видел
на днях сам, собственными глазами: в маленьком, тесном зальце, как сельди в бочке, толкутся офицеры, врачи; истомленные сестры спят
на своих чемоданах. А в большой, великолепный зал нового вокзала никого
не пускают, потому
что генерал-квартирмейстер Флуг совершает там свой послеобеденный моцион! Изволите видеть, наместнику понравился новый вокзал, и он поселил в нем свой штаб, и все приезжие жмутся в маленьком, грязном и вонючем старом вокзале!
—
Что же вы, господа,
не собираете больных для эвакуации? К часу они обязательно должны быть
на вокзале.
Я взглянул
на главного врача. Он притворялся,
что не слышит нашего разговора.
—
Чего это он? Ну, пускай пока полежит… Ложись
на эту койку, пока она
не занята, а тут ты мешаешь своему товарищу.
— А вы думаете, это так легко сделать? Эх,
не военный вы человек! У нас нет сумм
на ремонт помещений, нам полагаются шатры. Можно было бы взять из экономических сумм, но их у нас нет, госпиталь только
что сформирован. Надо подавать рапорт по начальству о разрешении ассигновки…
Пришли два врача из султановского госпиталя. Один был оконфужен и зол, другой посмеивался. Оказывается, и там инспектор распек всех, и там пригрозил дежурному врачу арестом. Дежурный стал ему рапортовать: «Имею честь сообщить вашему превосходительству…» —
Что?! Какое вы мне имеете право сообщать? Вы мне должны рапортовать, а
не «сообщать»! Я вас
на неделю под арест!
— Ну, и начальства же тут, — как нерезаных собак! Чуть выйдешь, сейчас налетишь
на кого-нибудь… И
не различишь их. Вхожу в приемную, вижу, какой-то ферт стоит в красных лампасах, я было хотел к нему с рапортом, смотрю, он передо мной вытягивается, честь отдает… Казак,
что ли, какой-то…
Второй день у нас
не было эвакуации, так как санитарные поезда
не ходили. Наместник ехал из Харбина, как царь, больше,
чем как царь; все движение
на железной дороге было для него остановлено; стояли санитарные поезда с больными, стояли поезда с войсками и снарядами, спешившие
на юг к предстоявшему бою. Больные прибывали к нам без конца; заняты были все койки, все носилки,
не хватало и носилок; больных стали класть
на пол.
Но все понимали,
что этого сделать невозможно: в соседнем госпитале был доктор Султанов, была сестра Новицкая; с ними наш корпусный командир вовсе
не желал расставаться; пусть уж лучше больная «святая скотинка» поваляется сутки
на голых досках,
не пивши, без врачебной помощи.
Прошли мы три версты по берегу реки
на восток; наконец Давыдов и сам сообразил,
что идет
не туда, и по другому мосту перешел через реку обратно.
Всем уж стало ясно,
что заехали мы черт знает куда. Главный врач величественно и угрюмо сидел
на своем коне, отрывисто отдавал приказания и ни с кем
не разговаривал. Солдаты вяло тащили ноги по грязи и враждебно посмеивались. Вдали снова показался мост, по которому мы два часа назад перешли
на ту сторону.
Посмотрел я
на свой браслет-компас, — мы шли
на северо-запад. Все знали,
что идут
не туда, куда нужно, и все-таки должны были идти, потому
что упрямый старик
не хотел показать,
что видит свою неправоту.
Все трое были молодые, бравые молодцы. Как я писал, в полках нашего корпуса находилось очень много пожилых людей, удрученных старческими немощами и думами о своих многочисленных семьях. Наши же госпитальные команды больше,
чем наполовину, состояли из молодых, крепких и бодрых солдат, исполнявших сравнительно далеко
не тяжкие обязанности конюхов, палатных надзирателей и денщиков. Распределение шло
на бумаге, а
на бумаге все эти Ивановы, Петровы и Антоновы были совсем одинаковы.
29 сентября пальба особенно усилилась. Пушки гремели непрерывно, вдоль позиций как будто с грохотом валились друг
на друга огромные шкапы. Снаряды со свистом уносились вдаль, свисты сливались и выли, как вьюга… Непрерывно трещал ружейный огонь. Шли слухи,
что японцы обошли наше правое крыло и готовы прорвать центр. К нам подъезжали конные солдаты-ординарцы, спрашивали,
не знаем ли мы, где такой-то штаб. Мы
не знали. Солдат в унылой задумчивости пожимал плечами.
И опять прошел день, и другой, и третий. Бой продолжался, а мы все стояли неразвернутыми.
Что же это, наконец, забыли о нас,
что ли? Но нет.
На станции Угольной,
на разъездах, — везде стояли полевые госпитали и тоже
не развертывались. Врачи зевали, изнывали от скуки, играли в винт…
Сообщения между вагонами
не было; если открывалось кровотечение, раненый истекал кровью, раньше
чем на остановке к нему мог попасть врач поезда [По произведенным подсчетам, во время боя
на Шахе в санитарных поездах было перевезено около трех тысяч раненых, в теплушках около тридцати тысяч.].
Ко времени боя
на Шахе, как мы видели, «попытки» эти еще
не увенчались успехом, все шло по-прежнему. А вот
что происходило в заседании Телинского медицинского общества уже в январе 1905 года, незадолго до Мукденского боя.
— При обмене мнений, в котором приняли участие и инженеры, выяснилось,
что, несмотря
на год войны, для улучшения этих поездов почти ничего
не сделано, хотя улучшения эти возможны при
не особенно больших затратах и местными средствами железнодорожных мастерских.
На кухнях
не хватало котлов. Сколько их было, во всех наварили супу, рассчитывая,
что проголодавшиеся раненые будут хотеть есть. Но большинство прибывших просило пить, а
не есть; они отворачивались от теплого, соленого супа и просили воды. Воды
не было: кипяченой негде было приготовить, а сырой
не решались давать, потому
что кругом свирепствовала дизентерия и брюшной тиф.
И причиною этого чрезвычайного явления было только то,
что начальник лазарета и смотритель были элементарно честными людьми и
не хотели наживаться
на счет китайцев.
От бывших
на войне с самого ее начала я
не раз впоследствии слышал,
что наибольшей высоты всеобщее настроение достигло во время Ляоянского боя. Тогда у всех была вера в победу, и все верили,
не обманывая себя; тогда «рвались в бой» даже те офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись в госпитали при первых слухах о бое. Я этого подъема уже
не застал. При мне все время, из месяца в месяц, настроение медленно и непрерывно падало. Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
— Из обозных лошадей двадцать две самых лучших мы продали и показали,
что пять сбежало, а семнадцать подохло от непривычного корма. Пометили: «протоколов составлено
не было». Подпись командира полка… А сейчас у нас числится
на довольствии восемнадцать несуществующих быков.
Интенданты были очень горды,
что опоздали с ними всего
на месяц: в русско-турецкую войну полушубки прибыли в армию только в мае [Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло в армию даже
не в мае, а через год после заключения мира. «Новое Время» сообщало в ноябре 1906 года: «В Харбин за последнее время продолжают прибывать как отдельные вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом из теплой одежды.
Армия все время стояла
на одном месте. Казалось бы, для
чего было двигать постоянно вдоль фронта бесчисленные полевые госпитали вслед за их частями?
Что мешало расставить их неподвижно в нужных местах? Разве было
не все равно, попадет ли больной солдат единой русской армии в госпиталь своей или чужой дивизии? Между тем, стоя
на месте, госпиталь мог бы устроить многочисленные, просторные и теплые помещения для больных, с изоляционными палатами для заразных, с банями, с удобной кухней.
Что касается «барышей», — я, действительно, часть сумм
не показываю в отчетах, а держу их про запас,
на случай, если
на меня окажется начет.
И так же незаметно, совсем случайно, вследствие непредотвратимого стечения обстоятельств, сложились дела и повсюду кругом. Все остались
на своих местах. Для каждого оказалось возможным сделать исключение из правила. В строй попал только смотритель султановского госпиталя. Султанову, конечно, ничего
не стоило устроить так, чтобы он остался, но у Султанова
не было обычая хлопотать за других, а связи он имел такие высокие,
что никакой другой смотритель ему
не был страшен или неудобен.
Главный врач в недоумении развел руками, объяснил корпусному врачу, в
чем дело, и сказал,
что не считает генерала Трепова компетентным делать врачам выговоры в области медицины;
не телеграфировал он о полученном выговоре из чувства деликатности,
не желая в официальной бумаге ставить начальника санитарной части в смешное положение. Корпусному врачу только и осталось,
что перевести разговор
на другое.
И сами мы, врачи из запаса, думали,
что таких людей, тем более среди врачей, давно уже
не существует. В изумлении смотрели мы
на распоряжавшихся нами начальников-врачей, «старших товарищей»… Как будто из седой старины поднялись тусклые, жуткие призраки с высокомерно-бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».
В своем циркуляре д-р Вреден с большим одобрением отзывается об «опытных военных врачах» и
не выказывает никакого сомнения,
что они вполне считаются с указанными в циркуляре «особенностями военно-медицинской службы». Клевещет ли доктор Вреден
на военных врачей или они действительно заслуживали его одобрения?
— Взяли
на службу,
не поверили,
что плохо слышу! — апатично рассказывал он. — В роте сильно обижали по голове, — и фельдфебель, и отделенные. Совсем оглох. Жаловаться побоялся: и вовсе забьют. Пошел в околоток, доктор сказал: «притворяешься! Я тебя под суд отдам!..» Я бросил в околоток ходить.
— Нет, нет, вы уж со мною
не спорьте, у меня
на этот счет есть нюх. Сразу вижу,
что симулянт… Ты какой губернии?
Мы возражали яро. Глухота больного несомненна. Но допустим даже,
что она лишь в известной степени вероятна, — какое преступление главный врач берет
на душу, отправляя
на боевую службу, может быть, глухого, да к тому еще хромого солдата. Но
чем больше мы настаивали, тем упорнее стоял главный врач
на своем: у него было «внутреннее убеждение», — то непоколебимое,
не нуждающееся в фактах, опирающееся
на нюх «внутреннее убеждение», которым так сильны люди сыска.
— Скажите, пожалуйста,
что у вас тут за дороги к госпиталю! Я сейчас чуть
не вывалился
на косогоре. Как же к вам по таким дорогам будут возить раненых?
— Мне
что! Только бы
не повесили, а
на остальное наплевать! Ведь все мы ехали сюда исключительно затем, чтоб получать неприятности. Ну, а одною больше или меньше, —
не все равно?
— А Новицкую к золотой медали представлять
не за
что, — заметил ему его помощник. — Все ведь знают,
что она больных даже и
не видит, а только ездит
на обеды в штаб… Довольно с нее и серебряной медали.
— Ведь это просто возмутительно!.. — либеральничала она. — Ну, да это уж пускай бы. Раз такой закон, то ничего
не поделаешь. А почему о нас с Новицкой Султанов написал лучшие реляции,
чем о других сестрах? Ведь все мы работали совсем одинаково. Я положительно
не могу выносить таких несправедливостей!.. — И сейчас же, охваченная своею радостью, прибавляла: — Теперь обязательно нужно будет еще устроить, чтоб получить медаль
на георгиевской ленте, иначе
не стоило сюда и ехать.
Куропаткин только
не прибавил,
что они были убиты и ранены русскими пулями; пострадавшие находились впереди окопов, в дозорах и секретах, и
на них обрушился весь вихрь пуль.
— Вот, говорят, из-за Маньчжурии этой война. Да
на что она нам? Мы бы тут и задаром
не стали жить. А через Сибирь ехали, — вон сколько везде земли, конца нет…
Немирович-Данченко сообщает,
что однажды, в частной беседе, Куропаткин сказал: «Да, приходится признать,
что в настоящее время войны ведутся
не правительствами, а народами». Признать это приходилось всякому, имеющему глаза и уши. Времена, когда русская «святая скотинка» карабкалась вслед за Суворовым
на Альпы, изумляя мир своим бессмысленным геройством, — времена эти прошли безвозвратно.
Солдаты только и жили,
что ожиданием мира. Ожидание было страстное, напряженное, с какою-то почти мистическою верою в близость этого желанного, все
не приходящего «замирения». Чуть где
на стоянке раздастся «ура!» — солдаты всех окрестных частей встрепенутся и взволнованно спрашивают...
Рассказывали,
что интендантство распорядилось представить ему требовательные ведомости только
на три месяца вперед, а
не на шесть, как было раньше; войскам велено
не запасать провианту, а потреблять уже заготовленные консервы; германский император каждый день, будто бы, бывает то у русского посла, то у японского, войск из России больше уже
не отправляют…