Неточные совпадения
Но мы не остались. Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса
шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго еще
будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий.
— Владимир Михайлыч! Ладно.. Ведь я беспутная голова
был смолоду. Чего только не выкидывал! Ну, знаете, как в песне поется: «жил я, мальчик, веселился и имел свой капитал; капиталу, мальчик, я решился и в неволю жить попал». Поступил юнкером в сей славный, хотя глубоко армейский полк;
послали в училище, кончил с грехом пополам, да вот и тяну лямку второй десяток лет. Теперь вот на турку прем. Выпьемте, господа, натурального. Стоит ли его чаем портить?
Выпьем, господа «пушечное мясо».
На беду, колодцы
были редки, и в большей части их
было так мало воды, что голова нашей колонны (
шла целая дивизия) вычерпывала всю воду, и нам, после страшной давки и толкотни у колодцев, доставалась только глинистая жидкость, скорее грязь, чем вода.
Те же люди, которые
шли на войну сознательно, хотя физически страдали, конечно, не меньше, а больше солдат из простых людей, — вследствие изнеженного воспитания, сравнительной телесной слабости и проч., — но душевно
были спокойнее.
Никогда не
было во мне такого полного душевного спокойствия, мира с самим собой и кроткого отношения к жизни, как тогда, когда я испытывал эти невзгоды и
шел под пули убивать людей.
Мы
шли долиною какой-то речки; с одной стороны
были горы, с другой — узкая и довольно высокая насыпь железной дороги.
Воды сначала
было по колено, потом по пояс, потом еще выше, высокий генерал
шел свободно, но маленький майор уже барахтался руками.
И мы начали ждать государя. Наша дивизия
была довольно глухая, стоявшая вдали и от Петербурга и от Москвы. Из солдат разве только одна десятая часть видела царя, и все ждали царского поезда с нетерпением. Прошло полчаса; поезд не
шел; людям позволили присесть. Начались рассказы и разговоры.
Нас построили в узкую колонну по четыре человека в шеренге: иначе нельзя
было идти по узким улицам города.
Я
шел сбоку, старался больше всего не сбиться с ноги, держать равнение и думал о том, что если государь со своей свитой
будет стоять с моей стороны, то мне придется пройти перед его глазами и очень близко от него.
Не помню улиц, по которым мы
шли, не помню,
был ли народ на этих улицах, смотрел ли на нас; помню только волнение, охватившее душу, вместе с сознанием страшной силы массы, к которой принадлежал и которая увлекала тебя.
О будущем говорили редко и неохотно. Зачем
шли на войну — знали смутно, несмотря на то, что целые полгода простояли недалеко от Кишинева, готовые к походу; в это время можно
было бы объяснить людям значение готовящейся войны, но, должно
быть, это не считалось нужным. Помню, раз спросил меня солдат...
Гораздо больше, чем войной, мы занимались своими семейными — полковыми, батальонными и ротными — делами. В нашей роте все
было тихо и спокойно; у стрелков дела
шли хуже и хуже. Венцель не унимался; скрытое негодование росло, и после одного случая, которого и теперь, через пять лет, я не могу вспомнить без тяжелого волнения, дошло до настоящей ненависти.
Руки у него тряслись,
были красны, пухлы и в крови. Он вынул платок, вытер руки и
пошел прочь от составлявших ружья в козлы и тяжело молчавших солдат. Несколько человек, глухо переговариваясь, возились около избитого и поднимали его. Венцель
шел нервной, измученной походкой; он
был бледен, глаза его блистали; по игравшим мускулам видно
было, как он стискивал зубы. Он прошел мимо нас и, встретив мой упорный взгляд, неестественно насмешливо улыбнулся одними тонкими губами и, прошептав что-то,
пошел дальше.
Я посмотрел на спящий лагерь; все
было спокойно; между далеким громом орудий и шумом ветра слышалось мирное храпение людей. И страстно захотелось мне вдруг, чтобы всего этого не
было, чтобы поход протянулся еще, чтобы этим спокойно спящим, а вместе с ними и мне, не пришлось
идти туда, откуда гремели выстрелы.
Я
пошел к Ивану Платонычу. Офицеры сидели совсем готовые, застегнутые и с револьверами на поясе. Иван Платоныч
был, как и всегда, красен, пыхтел, отдувался и вытирал шею грязным платком. Стебельков волновался, сиял и для чего-то нафабрил свои, прежде висевшие вниз, усики, так что они торчали острыми кончиками.
— Бросай боле, ребята! Все легче в действие
идти. Завтра уж не нужно
будет.
Уже
было темно, когда мы, сойдя с берега, перешли проток Дуная по небольшому мосту и
пошли по низкому песчаному острову, еще мокрому от только что спавшей с него воды. Помню резкий лязг штыков сталкивавшихся в темноте солдат, глухое дребезжание обгонявшей нас артиллерии, черную массу широкой реки, огоньки на другом берегу, куда мы должны
были переправиться завтра и где, я думал, завтра же
будет новый бой.
Венцель блеснул глазами. Звук вылетел из его горла и прервался: должно
быть, он хотел ответить мне, но сдержал себя и на этот раз. Он
шел рядом со мной, потупив голову, и через несколько шагов, не смотря на меня, сказал...
Нас долго
посылали то туда, то сюда:
была мы и около Тырнова и недалеко от Плевны; но прошло три недели, а нам все еще не довелось драться.
Околотки (полковые лазареты)
были переполнены; каждый день отправляли ослабевших и измученных лихорадкою и кровавым поносом людей куда-то в дивизионный лазарет. В ротах
было налицо от половины до двух третей полного состава. Все
были мрачны, и всем хотелось
идти в дело. Все-таки это
был исход.
Мы оставили половину отряда в лагере. Положение дел
было настолько мало известно, что можно
было ждать атаки с других сторон. Четырнадцать рот, гусары и четыре пушки после полудня двинулись в поход. Никогда мы не
шли так скоро и бодро, кроме того дня, когда проходили перед государем.
— Ежели
будет — страшно, не страшно, все одно,
идти надо. Нашего брата не спросят.
Иди себе с Богом. Дай-ка ножа: у тебя нож важный. — Я дал ему свой большой охотничий нож. Он разрубил гуся вдоль и половину протянул мне. — Возьми-ка себе на случай. А об этом самом, страшно ли, не страшно, не думай, барин, лучше. Все от Бога. От него никуда не уйдешь.
— До Дунаю!.. Обозлившись, с сердцов, всякое несли. Известно, невтерпеж
было. Ты что думаешь, разбойники, что ли? — сказал Житков, обернувшись и смотря Федорову прямо в лицо. — Бога, что ли, в них нет? Не знают, куда
идут! Может, которым сегодня Господу Богу ответ держать, а им об таком деле думать? До Дунаю! Да я до Дунаю-то и сам раз барину сказал (он кивнул на меня). Точно, что сказал, потому и смотреть-то тошно
было. Эка вспомнил, до Дунаю!
Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось
идти вперед, чтобы убить кого-нибудь, но
было неотвратимое побуждение
идти вперед во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее: нужно умереть.
И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать в нас пули. Они свистели высоко в воздухе разными тонами, с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не попадали в людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно; свистел и выл весь воздух. Мы торопливо
шли вперед, все около меня
были целы, и я сам
был цел. Это очень удивляло меня.
Отсюда роты развели в разные стороны, чтобы охватить турок с флангов; нашу роту оставили в резерве в овраге. Стрелки должны
были идти прямо и, пройдя через кусты, ворваться в деревню. Турецкие выстрелы трещали по-прежнему часто, без умолку, но гораздо громче.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды
пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог
послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не
было, что может все сделать, все, все, все!
Наскучило
идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков (рисуется).Помилуйте, сударыня, мне очень приятно, что вы меня приняли за такого человека, который… Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены
были идти?