Неточные совпадения
— Солдат в генералы не попадает в мгновение ока, а генерал в солдаты может попасть, — достигал
до приемной зычный, гнусавый голос графа, и даже сдержанный шепот ожидавших очереди мгновенно замолкал, и наступала
та роковая тишина, во время которой,
как говорят, слышен полет мухи.
На 6-й линии Васильевского острова, далеко в
то время не оживленного, а, напротив, заселенного весьма мало сравнительно с остальными частями Петербурга, стоял одноэтажный, выкрашенный в темно-коричневую краску, деревянный домик, который
до сих пор помнят старожилы, так
как он не особенно давно был заменен четырехэтажным каменным домом новейшего типа, разобранным вследствие его ветхости по приказанию полицейской власти.
Поблажка всяким шалостям произвела моду на эти шалости. И скоро это поветрие дошло
до того, что самый скромный, добродушный корнет или прапорщик, еще только свежеиспеченный офицер,
как бы обязывался новой модой — отличиться, принять крещение или «пройти экватор»,
как выражались старшие товарищи.
Далее из рассказа старика Зарудина оказывалось, что в районе
той губернии, где он начальствовал за последнее время, находилось имение графа Аракчеева. Земская полиция приходила часто в столкновение с сельскими властями, поставленными самим графом и отличавшимися, по словам Павла Кирилловича, необычайным своеволием, так
как при заступничестве своего сильного барина они рассчитывали на полную безнаказанность. Некоторые из столкновений дошли
до сведения графа и последний написал к Зарудину письмо.
Когда подали шампанское, граф рассказал,
как, по его ошибке, капитан был обходим множество раз разными чинами и наградами, и что он желает теперь поправить сделанное капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее, говоря, что тогда-то капитан был представлен к награде, пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то и такого-то ордена, причем и самые ордена были поданы и, таким образом, тосты продолжались
до тех пор, пока он, капитан, не получил все
то, что имели его сверстники.
Когда же полет его фантазии дошел
до своего апогея,
то,
как всегда, наступила реакция.
Мало чувствительный к
какой бы
то ни было музыке, Аракчеев — искренно или нет — очень жаловал нарышкинскую роговую музыку и от времени
до времени жители Петербургской стороны, особенно Зеленой улицы, видали летом под вечер едущую мимо их окон довольно неуклюжую зеленую коляску на изрядно высоком ходу; коляска ехала не быстро, запряженная не четверкою цугом,
как все ездили тогда, а четверкою в ряд, по-видимому, тяжелых, дюжих артиллерийских коней.
Ей в
то время, когда Алексей Андреевич купил ее, было всего шестнадцать лет и она находилась в полном расцвете своей красоты. Ее черные
как смоль волосы, черные глаза, полные страсти и огня, смуглый цвет лица, на котором играл яркий румянец, ее гренадерский рост и дебелость вскоре совсем очаровали слабого
до женской красоты Аракчеева.
На дворе были «святки»,
до Крещения оставалось несколько дней. Праздником и отсутствием графа, находившегося в Петербурге, объяснялось это веселье. Граф Алексей Андреевич уже около трех месяцев не был в своей «столице»,
как остряки
того времени называли Грузино.
— А
то какая же, разве не знаешь!.. Раба,
до гроба раба твоя, хочешь — со щами ешь, хошь — с маслом пахтай… ни слова не скажу, все снесу безропотно и ласку, и побои от руки твоей, родимый мой.
— Тебя! — протянул он. — Вот
как, а я, дурак, думал, что если ты моя,
то и твои деньги тоже мои. Впрочем, если так, я могу уйти, ты сообщи все своей дорогой мамаше, подложный вексель в ее руках, она может подать на меня в суд, если я
до завтра останусь в живых. У меня есть верный друг, он сослужит мне последнюю службу.
Ряд нравственных потрясений, обрушившихся на несчастного Николая Павловича Зарудина со дня злополучного свидания его с Натальей Федоровной на 6 линии Васильевского острова
до получения им рокового пригласительного билета на свадьбу графа Аракчеева, довели его,
как мы уже знаем,
до неудавшегося, к счастью, покушения на самоубийство и разбили вконец его и без
того хрупкий и нервный, унаследованный от матери организм.
К
тому же он был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя
до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так
как он одному себе обязан был своим положением, но граф не высказывал ее так,
как другие. Пошлого чванства в нем не было. Он понимал, что пышность ему не к лицу, а потому вел жизнь домоседа и в будничной своей жизни не гнался за праздничными эффектами. Это был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
Свидание кончилось
тем, что Александр проводил Наполеона
до барки и
тем как бы отплатил ему по этикету за его вежливость при встрече.
Эта отвратительная сцена, могущая найти себе оправдание лишь в
той мучительной сердечной боли,
какую должен был испытать при обнаруженных изменах покойной, почти, за последнее время, боготворимой им женщины, граф Алексей Андреевич, этот «жестокосердный идеалист»,
каким он остался
до конца своей жизни, казалось, утешила эту боль, а его самого примирила с жизнью.
Оставьте мне только, Настасья Федоровна, возможность послужить вам
до конца дней моих, может, пригожусь я вам не раз — распоряжайтесь мной,
как верным рабом вашим, да и этим я едва ли отплачу вам за
то счастье, которое вы дали мне.
Во главе этой партии даже стоял крестник графа Петр Андреевич Клейнмихель, обязанный Аракчееву всей своей карьерой. Что же касается
до императора Николая Павловича,
то он,
как и брат его, Константин Павлович, высоко ценил заслуги и способности Алексея Андреевича, бывшего правой рукой их венценосного брата во все время его царствования.
Но почтовая тройка тронулась, зазвенел колокольчик, и Хвостов помчался
тою ухарскою прытью ямской езды,
какою славилась Русь
до искрещения ее сетью железных дорог, и на другой день вечером путник был уже у цели своего путешествия.
Это исчезновение живого человека было, на самом деле,
до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так
как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание, не менее раза в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о
том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни,
как то: получение чина, ордена — встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала в Новгород и там узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда — этого не мог ей никто сказать, так
как никто этого, и на самом деле, не знал.
Это письмо, не дошедшее
до нас, кажется, имело целью предупредить великого князя Николая Павловича, что усопший император перед смертью не сказал и не написал ничего относительно какого-либо изменения в порядке престолонаследования, так
как князь Волконский, вероятно, знал, что Александр I несколько лет
тому назад занят был необходимостью самому назначить себе преемника.
Первое впечатление у заговорщиков было, что все погибло, что готовое увенчаться здание рухнуло, рассыпалось
до основания, но затем все понемногу успокоились, и так
как в разговоре Ростовцева с Николаем Павловичем первый не упомянул ни одного имени,
то решили, что опасность не так велика,
как представлялась всем вначале.
На Татьяну Борисовну,
как выражались дворовые села Грузина, «находило» — она
то убегала в лес даже в суровую осень и пропадала там по целым дням, пока, по распоряжению графа, посланные его не находили ее сидящей под деревом в каком-то оцепенении и не доставляли домой,
то забиралась в собор и по целым суткам молилась
до изнеможения, и тут уже никакие посланные не в состоянии были вернуть ее в дом, пока она не падала без чувств и ее не выносили из церкви на руках,
то вдруг, выпросив у графа бутылку вина, пила и поила вином дворовых девушек, заставляла их петь песни и водить хороводы, сама принимала участие в этих забавах, вдруг задумывалась в самом их разгаре, а затем начинала неистово хохотать и хохотала
до истерического припадка.
Сплетня грузинской дворни о «дохтуре» и барышне или «ведьминой племяннице»,
как втихомолку звали грузинские дворовые и крестьяне Тятьяну Борисовну, дошла
до графа. Он понял ее только в
том смысле, что между Орлицким и Танюшей начинаются «шуры-муры» и, конечно, тотчас принял решительные меры, особенно когда пойманные им на лету несколько взглядов Татьяны Борисовны на доктора подтвердили основательность этой сплетни.
— Очень может быть, что это жена ее сына — он при отставке произведен в полковники, — равнодушно заметила Наталья Федоровна. — Что же касается
до того, что это не кто иная,
как Катя Бахметьева,
то это вздор, я узнаю в этом пылкое воображение Николая Павловича…
Жизнь других наших московских героев, за описанное нами время, не представляла ничего выходящего из обыденной рамки. Они жили в
том же тесном кружке и делились
теми же им одним понятными и дорогими интересами. Самоубийство Хрущева, конечно, достигло
до дома фон Зееманов, и вся «петербургская колония»,
как шутя называл Андрей Павлович Кудрин себя, супругов фон Зееманов и Зарудина, искренно пожалела молодого человека.