Неточные совпадения
—
Я осмеливаюсь
думать… — начал было Клейнмихель.
— Как же! Ведь
я было сердиться на тебя стала… минутами почти ненавидела тебя…
Думала, ты тоже любишь его,
думала — ты моя… соперница… Прости
меня, прости…
«
Я солгала,
я солгала Кате, сказав, что не люблю его, — в ужасе вскакивала она с постели. —
Я…
я… тоже люблю… Теперь
я понимаю это! Она, она сама растолковала
мне… Но он? Он — Катя преувеличивает — он не
думает любить
меня…»
«Будь, что будет, — решила она, — чего
я так волновалась, еще ничего не зная, быть может, он и не
думает обо
мне, может быть, все это только представилось ревнивой Кате, а
я глупо поверила ей и вообразила себе Бог знает что…
В один день сдал
я всю губернию и все суммы и донес государю,
думал, хоть этим снискать себе милость, не тут-то было, обошел его бес, нашептал на
меня, как слышно, турусы на колесах: и пьяница
я, и взяточник.
— Жениться… знаешь ли,
я последнее время
думал, но…
— Дело не в летах, но это такая воплощенная чистота и невинность, такое нечто не от мира сего, что
мне страшно
подумать сказать ей наше земное слово любви.
«Что с ней? Уж не обидел ли
я ее чем-нибудь?» —
подумал он.
— Нет,
я не
думаю, мы с ней поднимали этот вопрос и она, как
я успел убедиться, далека от религиозной нетерпимости.
Бедняжка
думала, что ты подойдешь первый с ней проститься, а тебя там задержал старик,
меня и нанесла нелегкая.
— Какое же слово
я дал, ваше превосходительство,
я свою дочь в выборе принуждать не буду, а она о Николае Павловиче и
думать забыла, с большим вниманием и интересом к графу относится.
— Нет,
я думаю, что прав не ты, а
я, всегда говоривший тебе, что не следует ни создавать себе мнения о людях, ни тем более действовать под впечатлением минуты, не обсудив всегда ранее обстоятельства дела, а между тем, ты, видимо, совершенно не излечим от этого крупного недостатка твоих мыслительных способностей.
«А если какая фря и станет
мне поперек дороги, в порошок сотру, сама сгину, но погублю своим бездыханным телом и раздавлю разлучницу…» — продолжала далее
думать Минкина, и огонек злобной решимости все более и более разгорался в ее темных, как ночь, глазах.
— Ничуть не околесину.
Я думал это вам уже известно. Весь Петербург об этом теперь толкует. Женихом его сиятельство объявлен и обручен с дочерью генерал-майора Натальей Федоровной Хомутовой, а через месяц назначена и свадьба.
Думал, что
я, баба, глупее тебя.
«Ну, а
я не задумаюсь стать на твоей дороге!» — только злобно
подумала она.
—
Я не то хотел знать… радовалась ты или не радовалась.
Я хотел спросить тебя, что ты о себе-то
подумала, когда узнала, что
я женюсь, — начал Алексей Андреевич.
— О себе? Да что же
мне о себе думать-то, разве
я своя,
я твоя, благодетель мой, до конца живота твоя, что захочешь ты, то с верной холопкой сделаешь, захочешь — при себе оставишь, а захочешь — на двор с Мишей выкинешь или, может, одну — твоя воля графская, а
мне чего же о себе
думать.
— Дайте
мне, ваше сиятельство, с мыслями собраться… Как и речь свою начать, не придумаю… К приезду-то вашему да к беседе этой
я уже с полгода, как к исповеди готовилась, даже слегла в постель, истомившися,
думала перед вами во всех моих прежних грехах покаяться, да и в сторону… а тут ноне еще грех прибавился, так и не соображу…
— Может, вы
думаете, ваше сиятельство, что
я полоумная… Не бойтесь, в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась
я да измучилась, но видно родилась
я такая крепкоголовая… Простите
меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю
я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с души своей сниму тяжелое… Слушайте, как на духу, ни словечка не солгу
я вам…
«Как неизмеримо эта женщина счастливее, чем
я! —
думает Наталья Федоровна. — Она любит и любима! Хотя эта любовь и не удовлетворила бы
меня, но она не знает иной и… довольна. У ней есть ребенок! Надо непременно посмотреть его. У ней есть, наконец, деятельность».
— Хорошо, это
меня радует, а то
я думала, что все это будет лежать на
мне и боялась, справлюсь ли
я.
— Бедный мальчик!
Я хотела просить вас, Алексей Андреевич, нельзя ли что-нибудь сделать для него, не оставаться же ему без роду и племени…
Я измучилась,
думая, что с ним будет, когда он вырастет…
— Что с тобой, Талечка, прости,
я не знала, что графу неизвестен наш глупый прошлый роман…
Я думала, что ты, как жена… рассказала ему и вместе… посмеялась… — деланно взволнованным тоном заговорила она.
—
Я не
думала, что эти пустяки, это ребячество могли заинтересовать графа…
— Тебя! — протянул он. — Вот как, а
я, дурак,
думал, что если ты моя, то и твои деньги тоже мои. Впрочем, если так,
я могу уйти, ты сообщи все своей дорогой мамаше, подложный вексель в ее руках, она может подать на
меня в суд, если
я до завтра останусь в живых. У
меня есть верный друг, он сослужит
мне последнюю службу.
— Напротив,
я из любви к тебе хотел спасти себя от бесчестия, от позора,
мне оставалось два выбора: или добыть деньги, или покончить с собою,
я выбрал последнее, так как ты одна
меня привязываешь к жизни,
я думал, что ты любишь
меня, что
я дорог тебе.
— Зачем менять,
я останусь все тем же для тебя, жениться
мне нечего и
думать, а тебе пристроиться пора…
«
Я не смею об этом и
думать,
я поклялась быть ему верной женой перед церковным алтарем, и его пример не может служить извинением, это мой долг… Если Бог в супружестве послал
мне крест,
я безропотно обязана нести его, Он наказывает
меня, значит,
я заслужила это наказание и должна смиренно его вынести», —
думала молодая женщина.
— Война будет объявлена очень скоро; если гвардия и останется в Петербурге, то тебе можно будет сейчас же просить о переводе в действующую армию; в этом, конечно, не откажут,
я сам
думаю сделать то же, нас с тобой не особенно жалует начальство и с удовольствием отпустит под французские пули, а там, там настоящая жизнь… Жизнь перед лицом смерти!.. — с одушевлением воскликнул Андрей Павлович.
«Спихнули дочку против воли, породниться со
мной захотели! —
думал он со злобой о стариках Хомутовых. — Тоже святошей прикидывается, а сама сохнет под кровлей законного мужа по любви к другому, чай, сбежала бы давно, кабы не страх да не стыд, который видно не весь потеряла… — продолжал он свои размышления уже по адресу своей жены. — Надо за нею глаз да глаз, недаром пословица молвится: „в тихом омуте черти водятся“».
«Проклятая… — неслось в ее голове. — Действительно,
я проклятая, Акулина права, с избранной
мною дороги поворота нет! — припомнились ей слова Талицкого. — И он прав! —
подумала она. — Значит, надо идти вперед, рука об руку с ним, только с ним, так как он один и остался около
меня».
—
Я подумаю… и буду иметь вас ввиду… — с такой же комической важностью ответила та.
«Она
думает обо
мне, значит, она любит
меня!» — проносилось в голове Николая Павловича, и эта мысль, увы, лишь порой примиряла его с жизнью.
«Ее чистая молитва охраняет
меня во всех путях моих!» — восторженно
думал он.
— А
я так
думаю, что не надо делать людям зла, но и не следует давать им возможность и волю делать его безнаказанно себе… — после довольно продолжительной паузы задумчиво произнесла молодая девушка, видимо, пропустив мимо ушей патетический возглас «тети Тали» о терпении и кресте.
— Кстати, посмотри, Алексей Андреевич, на моих гвардейцев. У
меня всякий раз, как
я смотрю на них, сердце обливается кровью, сколько они в походах испытали трудов, лишений и опасностей. Поход кончился, мы с тобой отдыхаем, а им служба в мирное время едва ли не тягостнее, чем в военное. Как
подумаю еще и то, что по выходе в отставку, после 25 лет службы, солдату негде голову преклонить, у него нет семейного очага.
—
Я ничего не смею хотеть, ваше величество,
я лишь указываю на единственное, по моему мнению, средство исполнить желание вашего величества и осуществить выраженную вашим величеством заботу о войсках и
думаю, что принятая мера вызовет беспокойство Европы…
«Настасьино это дело! Как пить дать, Настасьино! Ревнива она у
меня, словно черт…» —
думал граф.
— Ужели и теперь, когда мы с тобой вышли невредимы буквально из-под тысячи висевших над нашими головами смертей,
я отделавшись легкой царапиной, а ты уже совершенно неприкосновенным, ты все
думаешь о смерти? — озабоченно спросил его приятель.
Зыбин, привыкший к его настроению, не беспокоил его расспросами. «Само собою пройдет. В Вильне
я его развлеку», —
думал он глядя на своего задумчивого товарища.
«Если он жив, он начнет кричать, погонится за
мной», —
думал он, жадно вслушиваясь в малейший шорох.
— Пробовал, брат, и это, да пользы ни на грош. Видишь ли что:
меня учили говорить, а
думать не заставляли — так эта работа
мне не по силам теперь — скучна.
«Не знает ли чего она? —
подумал он. — Она должна бы, кажется, знать; ведь
я вырос на ее руках».
«Прав был генерал, назвавший
меня подкидышем!» —
подумал он.
«Пришла охота старику побрюзжать, пусть его, на здоровье! Не стану ему отвечать, соскучится скоро один разговаривать и
меня оставит в покое», —
думал он про себя.
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу
я вам, — начал граф, когда Шумский вошел в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела жить скучно. В мире для вас все потеряно, но есть еще место, где вы можете быть полезным, если не ближним, то, по крайней мере, самому себе. Ваша жизнь полна горьких заблуждений; пора бы
подумать вам о своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
— Чего не испытаешь, того не знаешь, — продолжал граф, — может, это и есть ваше настоящее призвание.
Я вас не неволю, но по моему мнению, гораздо лучше иметь какое-нибудь верное средство к жизни, чем томиться неопределенностью своей участи и не иметь ничего верного для своего существования.
Подумайте.
—
Думаю, если Бог поможет
мне, остаться совсем у вас.