Неточные совпадения
Прошло шесть лет. Яков и Григорий Иоаникиевы Строгановы сошли в могилу. Их великое
дело на далекой по тогдашнему времени окраине России перешло в руки не принимавшего до тех пор участия в
делах братьев их младшего брата Семена Иоаникиева и двум сыновьям покойного Максима Яковлевича и Никиты Григорьева Строгановых. Их и застаем мы в момент начала нашего рассказа в июле 1631 года в деревянном замке.
Было около полудня
на другой
день после разговора Антиповны с Максимом Яковлевичем. Ксения Яковлевна стояла задумчиво у окна второй горницы, и, следя по направлению ее взгляда, можно было догадаться, что внимание девушки всецело поглощено созерцанием высокой избы нового поселка с вращающимся
на коньке деревянным петухом.
Девушке
на самом
деле было, видимо, не по себе, если не физически, то нравственно. Ее, казалось, угнетало какое-то горе. Это угадывалось по осунувшемуся лицу, в грустном взгляде глаз и глубокой складке, вдруг появившейся
на ее точно выточенном из слоновой кости лбу. Видимо, в ее красивой головке работала какая-то неотвязная мысль.
Она направилась в горницу, занимаемую Семеном Иоаникиевичем Строгановым, где застала его сидящим за большим столом, заваленным пробными мешочками соли, кусками железа, олова, за чтением какой-то грамотки и то и
дело делавшим выкладки
на больших счетах.
Таков он был
на самом
деле.
Какого был происхождения русский удалец, носивший, по словам Карамзина, нерусское имя Герман, вероятнее же Гермоген, видоизмененное в Ермака, положительно неизвестно. Существует предание, что отец его занимался тоже разбойным
делом, вынужденный к тому крайностью, рискуя в противном случае осудить
на голодную смерть хворую жену и любимца-сына. Перед смертью он завещал последнему остаться навсегда бобылем, чтобы семья не заставила его взяться за нож булатный.
— Не в том
дело, добрый молодец, не за землей, лесом и хозяйством остановка — всего этого у нас — достаточно, и по душе мне челобитье ваше, да как
на это решиться, не ведаю…
— Вот что, — отдал приказание вошедшему Семен Иоаникиевич, — отведи ты Ивану Ивановичу, — он рукой указал
на Ивана Кольцо, — с его молодцами горницы, напои, накорми, угости гостей досыта. А завтра мы с тобой, добрый молодец, порешим это
дело неповоротливо.
И действительно, в те отдаленные времена в разбой шли дурно направленные людьми и обстоятельствами порой лучшие русские силы, не выносившие государственного гнета в лице тех «супостатов», для которых не было «святых законов»: воевод, тиунов, приказных и подьячих… Они уходили
на волю и мстили государству и обществу, не сумевшим направить их
на истинно русские качества: отвагу, смелость и любовь к родине,
на хорошее
дело.
Но
на другой
день ранним утром уже закипела работа по постройке прочных изб. В какой-нибудь месяц вырос новый поселок, множество изб составили правильную улицу, а изба любимого атамана, построенная просторнее других
на околице, была украшена
на коньке вертящимся деревянным петухом.
— А чтобы ноги у нас не отнялись в тепле да в холе сидючи… Волки мы были, волками и умрем. Лес нам нужен, воля, а не избы теплые. Не
на спокой шли мы к тебе, а
на дело. Сам, чай, ведаешь…
Эта сила заключалась во взгляде девушки, стоявшей у окна в
день прихода его в строгановские владения, взгляда, который ему показался яснее и теплее сиявшего
на небе июльского солнышка. Стало ему с тех пор не по себе.
— Что ни
на есть там будет, а люди, по крайности, ноги поразомнут, и то
дело, — говорил Иван.
— Не узнаю тебя, атаман, чему радуешься. Краль завели… Это-то и неладно, перепортятся вконец, к ратному
делу годиться не будут… Только я наших людей знаю. Не из таковских… Смута выйдет, все пристанут к тем, кто из поселка тягу задаст
на вольную волюшку, в степь просторную, куда и крали денутся, бросят, не жалеючи. Для казака нет лучшей крали, как пищаль да меч булатный…
—
На днях пойдем походом, так хоть поблизости… — вдруг заявил Ермак Тимофеевич. — Созывай завтра круг к вечеру.
И действительно, Ермак
на другой
день утром вынудил у Семена Иоаникиевича согласие снарядить их в поход в ближайшие станицы кочевников. Казаки, как и предсказывал атаман, составили круг, решили идти в поход и пошли все до единого.
Дойдя до ближайшей станицы враждебных чувашей, они многих из них перебили, еще более разогнали, захватили много драгоценной пушнины, самопалов, стрел и вернулись в поселок с знатной, а особенно
на первый раз, добычей. Часть мехов Ермак Тимофеевич, по приговору круга, подарил Строгановым, которые отдарили их угощением. Целый
день пировали казаки. Поразмяты были у них и ноги, и богатырские плечи.
Девочка освоилась, стала лепетать по-своему,
на каком-то странном языке, непонятном для окружающих.
На совете братьев Строгановых решено было девочку окрестить. Крестным отцом стал Семен Иоаникиевич, а крестной матерью — Антиповна. Назвали девочку Домной, по имени святой, память которой празднуется пятого января, в тот
день, когда она была найдена. По крестному отцу она звалась Семеновной.
— Чудное
дело творится
на белом свете! — наконец произнес он.
— Я что ж? Мое
дело предложить, а неволить к тому не могу, — сдержанно заметил Ермак. — А моя беда вот какова, — переменил он круто разговор. — Слышно,
на Сылке и Чусовой появились кочевники.
Ермак пеший стал спускаться в овраг по опушке леса. Он зорко смотрел в чащу и наконец
на самом
дне оврага выбрал густой кустарник и юркнул в него. Здесь он лег
на шелковую траву. Незамечаемый со стороны дороги, он видел ее как
на ладони.
«Яшка! — остановился он
на известном уже читателю виртуозе
на балалайке, красивом, дотошном парне. — Он это
дело лучше оборудует, — стал размышлять Строганов. — Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и ее сенных девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку будет…»
Семен Аникич доверил мне
дело важное, значит, надеется
на меня, не считает меня, как другие прочие, только балалаечником, скоморохом.
— Размазал
на диво! — делано усмехнулась она. — Голубь чистый, да и только. Ну да что толковать об этом! Еще
на воде писано, вернешься из Москвы, там видно будет… У меня до тебя
дело есть. Ты когда в путь-то?
— Ну
на часок и задержаться можно. Я ведь не зря сюда тебя вызвала, попрощаться-то ты сам должон был прийти, а не я… Я по
делу нашей Ксении Яковлевны…
— Что это ты, Ермак Тимофеевич, словно опять по разбойному
делу на дорогу вышел? — заметил Яков.
— Да что ты, парень, своевольствуешь! Управы, што ли,
на тебя нет? Узнает Семен Аникич, не похвалит тебя за это
дело, не для этого он тебя своим посельщиком сделал, — переменил тон Яков.
От Усы-реки, бывало,
сядем
на струга.
Гаркнем песни, подпевают
сами берега…
Свирепеет Волга-матка,
словно ночь черна.
Поднимается горою
за волной волна…
Через борт водой холодной
плещут беляки.
Ветер свищет, Волга стонет,
буря нам с руки!
Подлетим к расшиве: — Смирно!
Якорь становой!
Лодка, стой! Сарынь
на кичку,
бечеву долой!
Не сдадутся —
дело плохо,
значит, извини!
И засвищут шибче бури
наши кистени!
Он почти завидовал Ивану Кольцу, шедшему теперь
на ратное
дело с легким сердцем, во главе удальцов, которые не посрамят русского имени и явятся Божьей грозой для неверных.
Только теперь, очутившись один в четырех стенах своей одинокой избы, Ермак Тимофеевич снова ощутил в сердце то радостное чувство, с которым он ехал в поселок, после того как расстался с Яшкой
на дне оврага. Это чувство было
на некоторое время заглушено грустным расставаньем с есаулом и ушедшими в поход казаками — горьким чувством остающегося воина, силою обстоятельств принужденного сидеть дома, когда его сподвижники ушли
на ратные подвиги. Но горечь сменилась сладостным воспоминанием!
Заступами, всегда имевшимися при них в походе, — их несли более слабые, находившиеся в задних рядах, — они вырыли громадную могилу и свалили тела убитых кочевников, предварительно
раздев их догола, так как одежда, как бы они ни была ветха и бесценна, считалась добычей; у некоторых убитых, впрочем,
на руках оказались кольца, серебряные и даже золотые.
— Поила, батюшка, поила… Вчера цельный
день ничего себе была, я ей сказки сказывала, потом с Домашей, почитай, до ночи она пробеседовала, а сегодня
на поди… Совсем занедужилась.
— Что за зазорно? Недужится тебе, а коли
на ногах будешь, не позовут, благо
дело начать, а там встанешь, дескать, поправилась… Поняла?
Обе они подошли к окну и стали смотреть
на высокую избу Ермака Тимофеевича. Для Ксении Яковлевны эта изба со вчерашнего
дня получила еще большее значение.
Племянники Семена Иоаникиевича по молодости лет мало вникали в
дело, часто отлучались то
на охоту, то в Пермь погулять-распотешить свою душеньку. Дядя им не препятствовал.
— Передай, девушка, возьми в труд… Я по крайности хоть каждый
день увижу ее, а может, улучу минутку и словом перемолвиться. Да и Семен Аникич увидит, что хворь-то долгая, больше будет благодарен, коли вылечу. Говорил он мне, что
на сердце она жалится, а мне сказать ей совестно, пусть так все
на сердце и жалится…
— Да, да! Каков Ермак-то Тимофеевич! Можно ли было думать, что он таким знахарем окажется? Девушка лежмя лежала, голову от изголовья поднять не могла, а он в
день на ноги поставил… Недужилось страсть как.
— При своем разуме, — улыбнулся Максим Яковлевич. — С того
на нее и хворь напала, с того она и выздоровела теперь… Томилась прежде, мельком виделась, а ныне каждый
день… Вот она и поправилась.
В восемь часов опять собирались к обедне, а в десять садились за братскую трапезу все, кроме (хозяина) Иоанна, который стоя читал вслух душеспасительные наставления… Между тем братья ели и пили досыта — всякий
день казался праздником. Не жалели ни вина, ни меду, остатки трапезы выносили из дворца
на площадь для бедных.
Единообразие своей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости
на границе, ловил диких зверей в лесах и пустынях; любил в особенности медвежью травлю, между тем везде и всегда занимался
делами, ибо земские бояре, мнимо-уполномоченные правители государства, не смели ничего решать без его воли.
Старший сын царя Иоанна Васильевича — Иоанн — был любимцем отца. Юноша занимался вместе с отцом государственными
делами, проявлял в них ум и чуткость к славе России. Во время переговоров о мире, страдая за Россию, читая и горесть
на лицах бояр, слыша, может быть, и всеобщий ропот, царевич, исполненный благородной ревности, пришел к отцу и потребовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России.
На другой
день Семен Иоаникиевич Строганов проснулся довольно поздно, наскоро умылся, оделся и, помолившись Богу, вышел в свою рабочую горницу. Там уже находилась Антиповна, которую он ранее приказал позвать к себе.
—
Дело? — повторил вопросительно Ермак Тимофеевич, садясь
на лавку.
—
Дело, добрый молодец,
дело! Уж ты меня прости, старика, коли речь моя тебе не по нраву придется, — сказал Строганов, усевшись
на лавку против него.
Ермак Тимофеевич не настаивал
на подробностях — он понял, что брат любимой им девушки
на его стороне, и считал это не только добрым предзнаменованием, но и половиной
дела. Он озабоченно вздохнул.
Обморок с Ксенией Яковлевной был очень продолжителен. Сенные девушки
раздели ее, уложили в постель, а она все не приходила в себя, несмотря
на то что Антиповна опрыскала свою питомицу водой, смочила голову винным уксусом, давала нюхать спирт. Ничего не помогало.
— Антоний, мне уже пятьдесят один год от рождения и недолго жить
на свете: воспитанный в правилах нашей христианской церкви, издавна несогласной с латинскою, могу ли изменить ей пред концом земного бытия своего?
День суда небесного близок: он и явит, чья вера, ваша ли, наша ли, истинная и святая. Но говори, если хочешь.
Да простят мне дорогие читатели то небольшое историческое отступление от нити рассказа, необходимое для того, чтобы определить настроение русского царя и народа после несчастного окончания войны и невыгодного мира с Польшею, заключенного с потерею многих областей. Взамен этих областей, к понятной радости царя и народа, явилось целое Царство сибирское, завоеванное Ермаком Тимофеевичем, подвигнутым
на это славное
дело ожиданием царского прощения и любовью к Ксении Яковлевне Строгановой!
Ермак не ошибался: Семен Иоаникиевич действительно хитрил и хотел выиграть время. Брак племянницы с Ермаком Тимофеевичем не был ему по душе. Хотя он чувствовал, что
дело зашло уже слишком далеко, что Ермак прав и не только полный разрыв с ним, но и разлука может губительно отразиться
на здоровье его любимицы Аксюши.