Неточные совпадения
— Тогда гуляй мечи на смертном раздолье! Весь Новгород затопим вражеской кровью, всех неприязненных нам людей — наповал, а если захватим Назария, да живьем еще, я выдавлю из него жизнь по капле. Мало ли мешал он мне, да и тебе,
ни на вече,
ни на встрече шапки не ломал. А Захария посадим верхом на кол, да и занесем в его притон — Москву. Нужды нет,
что этот жирный бык не бодается, терпеть нам его не след.
Там, действительно, уже были налицо все их соплеменники: сам тысяцкий Есипов, степенной посадник Фома, посадник Кирилл, главный купеческий староста конца Марк Памфильев, из живых людей [Обывателей.], Григорий Куприянов, Юрий Ренехов в другие старосты концов: Наровского, Горчанского, Загородского и Плотницкого, некоторые чтимые в Новгороде купцы, гости и именитые, наконец, такая же знатная и богатая вдова, как и Марфа, Настасья Ивановна, которая хвасталась,
что великий Иоанн, в бытность свою в Новгороде в 1475 году,
ни у кого так не был роскошно угощен, как у ней.
Новгородские сановники, принимавшие вначале сами участие в бунте, опомнились первые, хотя и у них в головах не прошло еще страшное похмелье ими же устроенного кровавого пира. Их озарила роковая мысль,
что если теперь их застанут врасплох какие бы то
ни было враги, то, не обнажая меча, перевяжут всех упившихся и овладеют городом, как своею собственностью, несмотря на то,
что новгородская пословица гласит: «Новгородец хотя и пьян, а все на ногах держится».
—
Что ты, варвар старый,
что ни слово, то обух у тебя! Батюшки светы! Сразил, как ножом зарезал, дитя свое… Разве она тебе не люба? — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем, как девушка вспрыскивала лицо Насти богоявленской водой, а отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходившее, как истукан.
—
Что же теперь добрые люди скажут? Вот сердечный твой сынок старший, Павлуша нелюдимый, знать более тебе по нраву пришелся! Тебе нужды нет,
что он день-деньской шатается, да с нечистыми знается. Нет же ему моего материнского благословения! От рук он отбился, уж и церковь Божию
ни во
что ставит! Или его совесть заела,
что он туда ногу не показывает? Или его нечистые заколдовали? Или сила небесная не пускает недостойного в обитель свою? Намедни он, — вопила старуха.
— Так и быть, поведаю тебе,
что ни на есть мое задушевное.
В последнем бывали исключения лишь тогда, когда Савелий, побывав в Москве за харчами, соблазнялся на обратном пути елкой, гордо торчавшей над дверью шинкаря Загребы, ласково и умильно манившей к себе конных и пеших путников, заезжал будто ненароком к хозяину шинка спросить: «нет ли какой
ни на есть работенки?» несмотря на то,
что жидовин при всякой надобности всегда сам присылал за ним.
— Да
что попусту толковать… Ишь —
ни привету,
ни ответу… Если бы они были добрые люди, то сами бы позвали нас, а со злыми считаться нечего! — прервал его громкий голос. — Если совсем нет хозяев, то мы и без них обойдемся… Терем не игольное ушко — пролезем… Эй, люди, ломайте ворота, а я попробую окно…
— Верим, верим тебе, старина! — сказал Назарий ласковым голосом, трепля его по плечу. — И ты поверь нам,
что мы
ни одной седины твоей не тронем, вот тебе правое слово мое.
— Да было бы за
что и тронуть, — вмешалась в разговор Агафья, — ведь мы — москвичи, суд найдем: нас рабов своих,
ни боярин наш,
ни сам князь великий в обиду не даст всяким заезжим.
Захарий поспешно задернул шнурками кису и, опустив ее за пазуху, приосанился как
ни в
чем не бывало.
— Самого свежего, сочного сенца задал лошадкам вашим, бояре, и кадушку овса насыпал для них, — сказал вошедший Савелий. — Ишь как измучились сердечные. Одна чья-то уже куда добра, вся в мыле как посеребрена, пар валом валит от нее, и на месте миг не стоит, взвивается… Холопская уж куда
ни шло, а то еще одна там есть,
ни дать,
ни взять моя колченогая… Променяйте-ка ее в Москве на ногайскую,
что привели намедни татары целый табун для продажи… Дайте в придачу рублей…
—
Что там разбирать, люба али не люба, все благословение Господне, — отвечал Назарий. —
Что до меня, я человек привычный ко всему, рос не на печке, не был кутан хлопком под материным шуком, а все почти в поле; одевался не полостями меховыми, а железной скорлупой и питался зачастую
чем ни попало.
Вдруг сделается темень такая,
что хоть глаз выколи,
ни месяца,
ни звезд, да еще, сам не видал, а молва разносила, озера по ночам воем выли, так
что спать не давали, кто жил к ним близко.
Вдруг с Марьей Михайловной что-то случилось; бывало, не заснет
ни на миг, не промолвит словечка, не проглотит кусочка, — уж
чем ни забавлял ее великий князь: заставлял слепого гудочника играть подле постели ее на гудке и веселые песни и умильные песни, ластил ее и медом золотым, шипучим и всякими Закусками и гостинцами сладкими, ничем не угодишь.
— Знаю я,
что тебя ничто не берет:
ни стыд,
ни дым.
Во
что бы то
ни стало избавлю земляков от домашних врагов, уличу злых, покажу дерзких, а после сам скажу всем новгородцам: «Я виновник вашего счастья, покарайте меня!» И если голос мой заглохнет в криках обвинителей, пусть торговою казнью снимется с плеч голова моя — дело мое уже будет сделано.
Папа римский остался
ни при
чем.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая
ни силы,
ни могущества московского князя. — «Наши деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне,
что мы слабы,
что в Новгороде выродились все храбрые и сильные,
что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать меча своей слабой рукой. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собой».
Долго говорила она, и
что ни слово — все больше и больше лилось с ее языка яда,
что ни взгляд — то упрек, презрение…
Корчившегося от бессильной злобы Павла дружинники крепко-накрепко связали по рукам и ногам и, окружив, потащили его за веревку, подгоняя сзади палками по
чем ни попало.
Эмма фон Ферзен и подкидыш Гритлих были еще совершенные дети, несмотря на то,
что первой шел девятнадцатый, а второму двадцатый год. Они были совершенно довольны той нежностью чистой дружбы, которая связала их сердца с раннего детства; сердца их бились ровно и спокойно и на поверхности кристального моря их чистых душ не появлялось даже
ни малейшей зыби, этой предвестницы возможной бури.
— И вправду,
что же ждать от разбойника? — ворчал Гримм про себя в минуту раздумья. —
Что награбит, тем и богат, а ведь часто волк платится и своей шкурой. Разве — женитьба? Да где ему! Роберт Бернгард посмышленее, да и по молодцеватей его, да и у него что-то не вдруг ладится… А за моего она
ни за
что не пойдет, даром
что кротка, как овечка, а силком тащить ее из замка прямо в когти к коршуну — у меня, кажись, и руки не поднимутся на такое дело… Дьявол попутал меня взяться за него…
— Мелькнуло чье-то белое перо, — сказал он. — Но
что это значит?
Ни трубач,
ни кто другой не дает знать о прибывшем. Верно, кто-нибудь из наших.
— Хоть жизнь, — отвечал рыцарь, протягивая ей руку, — но, помните,
что только одна ваша безопасность, которую я оберегаю как свою честь, вынудила меня — не забыть вас, о, нет, а лишь не видеть несколько дней, и этим я сам жестоко наказал себя, так
что наказание ваше, какое бы
ни было, будет для меня наградой.
— Хорошо, хорошо,
что там
ни говорите, как
ни извиняйтесь, а я свое дело сделаю, — продолжала Эмма, привязывая его за руку к своему столу.
— Браво, браво, Эммхен! Да покрепче, несмотря на то,
что он так кудряво рассыпается. Нет, господа рыцари, вам уже нынче девушки не верят
ни на золотник.
— К несчастью, это правда, — с дрожью в голосе произнес фон Ферзен, — я люблю тебя, Гритлих, и
ни за
что бы не расстался с тобой, но все рыцари, защитники и союзники мои, требуют этого… Я отпускаю тебя.
—
Что ты, Гритлих, да тебя я не променяю
ни на
что на свете… И ты говоришь,
что я не люблю тебя!
Что сделалось с тобой? Разве Бернгард помешает нам любить друг друга по-прежнему? Если это случится, я отвергну его…
— Кто бы вы
ни были, дворяне Божьи: благородные рыцари ливонские или верные слуги, выслушайте меня терпеливо. Я сам пришел отдаться вам в руки,
что же вы озорничаете?
—
Ни теперь,
ни недавно не видал, но утром, когда мы только
что выехали дозорить русских, он попался мне навстречу, и, когда я спросил его о причине его удаления из замка, он сказал,
что это делается им по приказанию нашего господина, поэтому я и не посмел остановить его, — без запинки соврал Гримм.
— Довольно. Теперь ты более не нужен. Прицепите его к осине, или к нему самому привесьте камень потяжелее: ходчее пойдет в воду, не запнется… Повторяю, теперь он более
ни на
что не нужен, как лук без тетивы. Кто изменил своим, тому ничего не стоит продать и нас за
что ни попало…
—
Что тут считаться, — сказал четвертый. — Никто из нашей братии, ливонцев, сколько
ни колотил врагов, оскомины на руках не набил. Но меня что-то все сильнее и сильнее пробирает дрожь. Разведем-ка огонь, веселее пить будет.
Они обещали ему во
что бы то
ни стало добыть мечом головы заклятых врагов его и Эммы.
— Да
что это гроссмейстер повесил голову, как дохлая лошадь? Неужели он так сильно запуган кольчужниками,
что и нас, своих защитников,
ни во
что не ставит, — спросил один рыцарь другого.
— Братцы,
что мучить девицу-то? Кинемте ее лучше в серединку. Не успеет и пикнуть, как уж
ни одной косточки в ней не останется, — предложил один из дружинников, указывая на лежащую в полузабытьи Эмму.
Вокруг них раздались крики и вопли, кипела битва, но отец, не взирая
ни на
что, слез с лошади и, возложив крестообразно руки на голову коленопреклоненного сына, благословил его.
— Кто бы ты
ни был, храбрый витязь! — радостно произнес воевода, спасенный от смерти, — прими от меня этот перстень вместо талисмана и действуй на меня им по твоему соизволению: все
что только не идет против чести и совести, все сделаю я для тебя. Клянусь в том смертным часом своим!
—
Что же ты за наглец, — сказал ободрившись Фома, —
что незваный ворвался в мои ворота, как медведь в свою берлогу? В светлицу вошел, не скинув шишака своего, и даже не перекрестился
ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головой.
«
Что бы
ни было,
что бы
ни случилось со мной, — подумал Чурчила — а надобно же войти в избушку».
—
Что вы, дети,
что вы затеяли? Да слыхано ли, да видано ли венчаться так! Не сказали мне
ни слова и помчались. Что-то добрые люди скажут,
что единственное детище степенного посадника Фомы Ивановича, Настасья Фоминишна, поскакала венчаться с молодцем в одних санях, в одну шубу закутавшись!..
— Не посмотрел бы я
ни на
что, — отвечал ему Иоанн, — сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но не хочу знаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый молодец. Если ты так же смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял мечом свою отчизну, то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!