Неточные совпадения
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова
о том,
о чем хотелось
поговорить.
Он не учит детей и не одевает, а смотрит, чтоб они учились и были одеты, печется
о их здоровье, ходит с ними гулять и
говорит тот вздор, который хочет, не иначе как по-немецки.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал
той же монетой и не хуже чеканенной; померявшись, они стали
говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.
— На конституционную форму можно нападать с двух сторон, — заметил своим нервным, шипящим голосом Голицын junior, — вы не с монархической точки нападаете, а
то вы не
говорили бы
о рабах.
Не
говоря уже
о том, что эти люди «за гордость» рано или поздно подставили бы мне ловушку, просто нет возможности проводить несколько часов дня с одними и
теми же людьми, не перезнакомившись с ними.
Кстати,
говоря о сосланных, — за Нижним начинают встречаться сосланные поляки, с Казани число их быстро возрастает. В Перми было человек сорок, в Вятке не меньше; сверх
того, в каждом уездном городе было несколько человек.
Прежде княгиня, вздыхая,
говорила о бедной сироте,
о том, что у нее почти ничего нет, что ей нельзя долго разбирать, что ей бы хотелось как-нибудь пристроить ее при себе.
— Да, да, это прекрасно, ну и пусть подает лекарство и что нужно; не
о том речь, — я вас,
та soeur, [сестра (фр.).] спрашиваю, зачем она здесь, когда
говорят о семейном деле, да еще голос подымает? Можно думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Месяцы проходили — и ни одного слова
о том,
о чем хотелось
говорить….
К концу вечера магистр в синих очках, побранивши Кольцова за
то, что он оставил народный костюм, вдруг стал
говорить о знаменитом «Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную
тем докторальным тоном, который сам по себе вызывает на насмешку, следующими словами...
Возвратившись в гостиницу, я нашел у себя одного родственника;
поговоривши с ним
о том о сем, я, не думая, коснулся до Исаакиевской площади и до 14 декабря.
— Итак, на
том и останется, что я должен ехать в Вятку, с больной женой, с больным ребенком, по делу,
о котором вы
говорите, что оно не важно?..
Новгородский предводитель, милиционный [участник ополчения 1812 г. (от лат. militia).] дворянин, с владимирской медалью, встречаясь со мной, чтоб заявить начитанность,
говорил книжным языком докарамзинского периода; указывая раз на памятник, который новгородское дворянство воздвигнуло самому себе в награду за патриотизм в 1812 году, он как-то с чувством отзывался
о, так сказать, трудной, священной и
тем не менее лестной обязанности предводителя.
Во время таганрогской поездки Александра в именье Аракчеева, в Грузине, дворовые люди убили любовницу графа; это убийство подало повод к
тому следствию,
о котором с ужасом до сих пор,
то есть через семнадцать лет,
говорят чиновники и жители Новгорода.
Грановский сумел в мрачную годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей, и это потому, что в нем с рыцарской отвагой, с полной преданностью страстного убеждения стройно сочеталась женская нежность, мягкость форм и
та примиряющая стихия,
о которой мы
говорили.
В конце 1843 года я печатал мои статьи
о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за
тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я
говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
Подобострастный клиентизм,
о котором
говорит девица Вильмот в «Записках» Дашковой и который я сам еще застал — в
тех кругах,
о которых идет речь, не существовал.
Ссора,
о которой идет речь, была следствием
той полемики,
о которой я
говорил.
Одна лекция осталась у меня в памяти, — это
та, в которой он
говорил о книге Мишле «Le Peuple» [«Народ» (фр.).] и
о романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он в ней живо коснулся живого и современного интереса.
Его предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря; качая головой и вздыхая,
говорили они соседям
о своей бедности, а между
тем потихоньку зарывали деньги в землю.
Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь не
говорю об ученых, а
о людях, составляющих
то, что называется обществом)?
Объявили сударю (sieur) Александру Герцену,
говоря ему, как сказано в оригинале». Тут следует весь текст опять. В
том роде, как дети
говорят сказку
о белом быке, повторяя всякий раз с прибавкой одной фразы: «Сказать ли вам сказку
о белом быке?»
— С неделю
тому назад Ротшильд мне
говорил, что Киселев дурно обо мне отзывался. Вероятно, петербургскому правительству хочется замять дело, чтоб
о нем не
говорили; чай, посол попросил по дружбе выслать меня вон.
Прудон сидит у кровати больного и
говорит, что он очень плох потому и потому. Умирающему не поможешь, строя идеальную теорию
о том, как он мог бы быть здоров, не будь он болен, или предлагая ему лекарства, превосходные сами по себе, но которых он принять не может или которых совсем нет налицо.
Хотелось мне, во-вторых,
поговорить с ним
о здешних интригах и нелепостях,
о добрых людях, строивших одной рукой пьедестал ему и другой привязывавших Маццини к позорному столбу. Хотелось ему рассказать об охоте по Стансфильду и
о тех нищих разумом либералах, которые вторили лаю готических свор, не понимая, что
те имели, по крайней мере, цель — сковырнуть на Стансфильде пегое и бесхарактерное министерство и заменить его своей подагрой, своей ветошью и своим линялым тряпьем с гербами.
Не останавливаясь в Соутамтоне, я отправился в Крус. На пароходе, в отелях все
говорило о Гарибальди,
о его приеме. Рассказывали отдельные анекдоты, как он вышел на палубу, опираясь на дюка Сутерландского, как, сходя в Коусе с парохода, когда матросы выстроились, чтоб проводить его, Гарибальди пошел было, поклонившись, но вдруг остановился, подошел к матросам и каждому подал руку, вместо
того чтоб подать на водку.
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с
той британской настойчивостью, которая вперед
говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Редактор иностранной части «Morning Star'a» узнал меня. Начались вопросы
о том, как я нашел Гарибальди,
о его здоровье.
Поговоривши несколько минут с ним, я ушел в smoking-room. [курительную комнату (англ.).] Там сидели за пель-элем и трубками мой белокурый моряк и его черномазый теолог.
— Неужели вы думаете, — прибавил я, — что есть немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, — вопрос этот слишком на виду, неправда этого дела очевидна, аристократическое имя действует на них; а вы
поговорите о Триесте, который им нужен для торговли, и
о Галиции или Познани, которые им нужны для
того, чтоб их цивилизовать.
По счастью, в самое это время Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. Нужда была небольшая, он тотчас возвратился. Наполеон
говорил с ним
о Гарибальди и изъявил свое удовольствие, что английский народ чтит великих людей, Дрюэн де Люис
говорил,
то есть он ничего не
говорил, а если б он заикнулся —
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Городничий. Ну, а что из
того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы…
О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях —
то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с
того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Не к
тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и
о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича
о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь
о правде,
то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.