Неточные совпадения
После нашей истории, шедшей вслед за сунгуровской, и до истории Петрашевского прошло спокойно пятнадцать
лет, именно те пятнадцать, от которых едва начинает оправляться Россия и от которых сломились два поколения: старое, потерявшееся в буйстве, и молодое, отравленное с
детства, которого квёлых представителей мы теперь видим.
Около получаса ходили мы взад и вперед по переулку, прежде чем вышла, торопясь и оглядываясь, небольшая худенькая старушка, та самая бойкая горничная, которая в 1812
году у французских солдат просила для меня «манже»; с
детства мы звали ее Костенькой. Старушка взяла меня обеими руками за лицо и расцеловала.
Тридцать
лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из
детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей — а в них было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера.
С Покровским я тоже был тесно соединен всем
детством, там я бывал даже таким ребенком, что и не помню, а потом с 1821
года почти всякое
лето, отправляясь в Васильевское или из Васильевского, мы заезжали туда на несколько дней.
Как ни глубок был его природный ум, как ни светла голова, как ни много впоследствии работал он сам для образования себя, — но всего этого было недостаточно для того, чтобы вознаградить потерянные
годы детства и отрочества, проведенные им без всякого ученья.
Неточные совпадения
Прежде, давно, в
лета моей юности, в
лета невозвратно мелькнувшего моего
детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, — любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в
лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его
детства, о котором едва сохранил он бледную память.
С интересом легкого удивления осматривалась она вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с
детства, что, казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам, посещенным спустя ряд
лет из круга жизни иной.
— Ну, рассказывай, — предложил он, присматриваясь к брату. Дмитрий, видимо, только что постригся, побрился, лицо у него простонародное, щетинистые седые усы делают его похожим на солдата, и лицо обветренное, какие бывают у солдат в конце
лета, в лагерях. Грубоватое это лицо освещают глаза серовато-синего цвета, в
детстве Клим называл их овечьими.
Он вспоминал, как оценивали его в
детстве, как заметен был он в юности, в первые
годы жизни с Варварой. Это несколько утешало его.