Неточные совпадения
Сенатору доставалось и не так, когда
он противуречил или был не одного
мнения с меньшим братом, что, впрочем, случалось очень редко; а иногда без всяких противуречий, когда мой отец был особенно не в духе. При этих комико-трагических сценах, что всего было смешнее, это естественная запальчивость Сенатора и натянутое, искусственное хладнокровие моего отца.
Государь, увидев несколько лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это были лица подозрительные, приказал взять этих несчастных на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки,
они вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила, по моему
мнению, результаты».
В. был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма.
Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно;
мнения его были так твердо очерчены, на все был ответ, совет, разрешение. Читал
он всё — новые романы, трактаты, журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией, писал проекты для князя и составлял планы для детских книг.
На этот раз я не был расположен слушать
его смелые
мнения и резкие суждения. Я взял шляпу и уехал.
Мое кокетство удалось, мы с тех пор были с
ним в близких сношениях.
Он видел во мне восходящую возможность, я видел в
нем ветерана наших
мнений, друга наших героев, благородное явление в нашей жизни.
Но, на беду инквизиции, первым членом был назначен московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что
оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных
мнениях, за которые судить и трудно и смешно.
Мнение Стааля не понравилось Голицыну-младшему. Спор
их принял колкий характер; старый воин вспыхнул от гнева, ударил своей саблей по полу и сказал...
Вопросы были двух родов.
Они имели целью раскрыть образ мыслей, «не свойственных духу правительства,
мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона» — так выражались Голицын junior и аудитор Оранский.
В половине марта приговор наш был утвержден; никто не знал
его содержания; одни говорили, что нас посылают на Кавказ, другие — что нас свезут в Бобруйск, третьи надеялись, что всех выпустят (таково было
мнение Стааля, посланное
им особо государю;
он предлагал вменить нам тюремное заключение в наказание).
Товарищами Витберга в комиссии были: митрополит Филарет, московский генерал-губернатор, сенатор Кушников; все
они вперед были разобижены товариществом с молокососом, да еще притом смело говорящим свое
мнение и возражающим, если не согласен.
Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы.
Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед
мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в
нем не было робости, потому что
он был силен и искренен;
его совесть была чиста.
Славянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского;
он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а не
мнения, не партии.
На этом завязался неприятный разговор, я
ему доказывал, что эпитеты «гнусный», «презрительный» — гнусны и презрительны, относясь к человеку, смело высказавшему свое
мнение и пострадавшему за
него.
Он мне толковал о целости народа, о единстве отечества, о преступлении разрушать это единство, о святынях, до которых нельзя касаться.
Не вызванный ничем с моей стороны,
он счел нужным сказать, что
он не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем
мнении, что это задерживает дела, что если что не так, то можно переговорить, а как на
мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Я, улыбаясь, заметил
ему, что меня трудно испугать отставкой, что отставка — единственная цель моей службы, и прибавил, что пока горькая необходимость заставляет меня служить в Новгороде, я, вероятно, не буду иметь случая подавать своих
мнений.
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В
их главе стоял Грановский —
ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был почти все время в чужих краях. Грановский заменял
его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны
ему. Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в
мнениях, но с
ним я был ближе — там где-то, в глубине души.
Как ни странно для нас такое
мнение, но не надобно забывать, что католицизм имеет в себе большую тягучесть. Лакордер проповедовал католический социализм, оставаясь доминиканским монахом,
ему помогал Шеве, оставаясь сотрудником «Voix du Peuple». В сущности, неокатолицизм не хуже риторического деизма, этой нерелигии и неведения, этой умеренной теологии образованных мещан, «атеизма, окруженного религиозными учреждениями».
Сверх участников в спорах, сверх людей, имевших
мнения, на эти вечера приезжали охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтоб посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают
его самого; приезжали в том роде, как встарь ездили на кулачные бои и в амфитеатр, что за Рогожской заставой.
Бояться
ему было нечего:
он так безвозвратно отдался своему
мнению и так спаялся с
ним горестным состраданием к современной Руси, что
ему было легко.
Булгарин с Гречем не идут в пример:
они никого не надули,
их ливрейную кокарду никто не принял за отличительный знак
мнения. Погодин и Шевырев, издатели «Москвитянина», совсем напротив, были добросовестно раболепны. Шевырев — не знаю отчего, может, увлеченный своим предком, который середь пыток и мучений, во времена Грозного, пел псалмы и чуть не молился о продолжении дней свирепого старика; Погодин — из ненависти к аристократии.
Что касается до
его литературных статей, я не помню во всем писанном
им ни одной оригинальной мысли, ни одного самобытного
мнения.
Примирения вообще только тогда возможны, когда
они не нужны, то есть когда личное озлобление прошло или
мнения сблизились и люди сами видят, что не из чего ссориться. Иначе всякое примирение будет взаимное ослабление, обе стороны полиняют, то есть сдадут свою резкую окраску. Попытка нашего Кучук-Кайнарджи очень скоро оказалась невозможной, и бой закипел с новым ожесточением.
«Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли
они жили, но, закрывая глаза,
они могли сказать себе с полным сознанием, что
они сделали то, что хотели сделать, и если
они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то
они остановили увлеченное общественное
мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
И что же
они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики.
Они хотели ее убить народом, сделать из нее пустое слово, потому что
они не любили ее. Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать
мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
— Кстати, — сказал
он мне, останавливая меня, — я вчера говорил о вашем деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен сказать, вы меня извините,
он очень невыгодного
мнения о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
— Сделайте одолжение, скажите
ему, что вы сегодня виделись со мной и что я самого дурного
мнения о
нем, но что с тем вместе никак не думаю, чтоб за это было справедливо обокрасть
его мать.
Я не могу надеяться, чтоб одно возвращение мое могло меня спасти от печальных последствий политического процесса. Мне легко объяснить каждое из моих действий, но в процессах этого рода судят
мнения, теории; на
них основывают приговоры. Могу ли я, должен ли я подвергать себя и все мое семейство такому процессу…
Надобно иметь много храбрости, чтоб признаваться в таких впечатлениях, которые противоречат общепринятому предрассудку или
мнению. Я долго не решался при посторонних сказать, что «Освобожденный Иерусалим» — скучен, что «Новую Элоизу» — я не мог дочитать до конца, что «Герман и Доротея» — произведение мастерское, но утомляющее до противности. Я сказал что-то в этом роде Фогту, рассказывая
ему мое замечание о концерте.
[В новом сочинении Стюарта Милля «On Liberty» [O свободе (англ.)]
он приводит превосходное выражение об этих раз навсегда решенных истинах: «The deap slumber of a decided opinion» [глубокий сон бесспорного
мнения (англ.)].
Вот что
он писал мне 29 августа 1849 года в Женеву: «Итак, дело решено: под моей общей дирекцией вы имеете участие в издании журнала, ваши статьи должны быть принимаемы без всякого контроля, кроме того, к которому редакцию обязывает уважение к своим
мнениям и страх судебной ответственности.
Вы увидите наш путь по общей полемике, и вам надобно будет держаться
его; я уверен, что мне никогда не придется поправлять ваши
мнения; я это счел бы величайшим несчастием, скажу откровенно, весь успех журнала зависит от нашего согласия.
Я заметил
ему, что немцы — страшные националисты, что на
них наклепали космополитизм, потому что
их знали по книгам.
Они патриоты не меньше французов, но французы спокойнее, зная, что
их боятся. Немцы знают невыгодное
мнение о себе других народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.