Неточные совпадения
За мной ходили две нянюшки — одна русская и одна немка; Вера Артамоновна и m-me Прово были очень добрые женщины, но мне было скучно смотреть, как они
целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к
моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
Отцу
моему досталось Васильевское, большое подмосковное именье в Рузском уезде. На следующий год мы жили там
целое лето; в продолжение этого времени Сенатор купил себе дом на Арбате; мы приехали одни на нашу большую квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец
мой купил тоже дом в Старой Конюшенной.
В спальной и кабинете
моего отца годы
целые не передвигалась мебель, не отворялись окна.
Телесные наказания были почти неизвестны в нашем доме, и два-три случая, в которые Сенатор и
мой отец прибегали к гнусному средству «частного дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила
целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
Каждый год отец
мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я
целый год больше не думал о религии.
Несмотря на то что политические мечты занимали меня день и ночь, понятия
мои не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал в самом деле, что петербургское возмущение имело, между прочим,
целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в
моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня
целовать.
После Сенатора отец
мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели
целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Перед окончанием
моего курса Химик уехал в Петербург, и я не видался с ним до возвращения из Вятки. Несколько месяцев после
моей женитьбы я ездил полутайком на несколько дней в подмосковную, где тогда жил
мой отец.
Цель этой поездки состояла в окончательном примирении с ним, он все еще сердился на меня за
мой брак.
Сложа руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без определенной
цели. Это было первое несчастие, падавшее на
мою голову. Мне было скверно, меня мучило
мое бессилие.
Вся дворня провожала меня по лестнице со слезами, бросаясь
целовать меня,
мои руки, — я заживо присутствовал при своем выносе; полицмейстер хмурился и торопил.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия ждала
целый вечер; этот болван привез вас сюда в то время, как вас требовали к князю Голицыну. Мне очень жаль, что вы здесь прождали так долго, но это не
моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь к квартальному.
Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня до первой станции, и, сколько я ни защищался, в
мою повозку наставили
целый груз всяких припасов и вин. На другой день я приехал в Яранск.
При этом исправник схватил
мою руку и
поцеловал ее, повторяя десять раз...
Внимание хозяина и гостя задавило меня, он даже написал мелом до половины
мой вензель; боже
мой,
моих сил недостает, ни на кого не могу опереться из тех, которые могли быть опорой; одна — на краю пропасти, и
целая толпа употребляет все усилия, чтоб столкнуть меня, иногда я устаю, силы слабеют, и нет тебя вблизи, и вдали тебя не видно; но одно воспоминание — и душа встрепенулась, готова снова на бой в доспехах любви».
Я, улыбаясь, заметил ему, что меня трудно испугать отставкой, что отставка — единственная
цель моей службы, и прибавил, что пока горькая необходимость заставляет меня служить в Новгороде, я, вероятно, не буду иметь случая подавать своих мнений.
Я не продолжал прения —
цель моя была спасти девушку от домашних преследований; помнится, месяца через два ее выпустили совсем на волю.
«Господи, какая невыносимая тоска! Слабость ли это или
мое законное право? Неужели мне считать жизнь оконченною, неужели всю готовность труда, всю необходимость обнаружения держать под спудом, пока потребности заглохнут, и тогда начать пустую жизнь? Можно было бы жить с единой
целью внутреннего образования, но середь кабинетных занятий является та же ужасная тоска. Я должен обнаруживаться, — ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок… и еще годы надобно таскать эту тяжесть!»
Natalie занемогла. Я стоял возле свидетелем бед, наделанных мною, и больше, чем свидетелем, — собственным обвинителем, готовым идти в палачи. Перевернулось и
мое воображение —
мое падение принимало все большие и большие размеры. Я понизился в собственных глазах и был близок к отчаянию. В записной книге того времени уцелели следы
целой психической болезни от покаяния и себяобвинения до ропота и нетерпения, от смирения и слез до негодования…
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и
моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко
поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]