Неточные совпадения
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись,
на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал
вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула
вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто
на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла
вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели
на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для
вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку.
— Возьметесь ли
вы доставить императору письмо от меня?
на этом условии я велю
вам дать пропуск со всеми вашими.
— Сойдите
на минуточку вниз,
вас спрашивает один человечек.
— Как? что? — закричал набожный братец. —
Вы меня за этим звали… — и так бросил образ, что серебряная риза его задребезжала. Тут и Сенатор закричал голосом еще страшнейшим. Я опрометью бросился
на верхний этаж и только успел видеть, что чиновник и племянник, испуганные не меньше меня, ретировались
на балкон.
—
Вам здесь не место, извольте идти, а не то я и
на руках снесу.
— У
вас в доме много моли, я его отдал к знакомому портному
на сохранение.
Старик Бушо не любил меня и считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из
вас ничего не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев
на милость, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Он с тою же важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
— Что это
вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я уже искала, искала
вас, ноги устали, не под лета мне бегать; да и что это
на сырой траве лежать?.. вот будет завтра насморк, непременно будет.
Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно, так, как улыбаются, думая о своем пятнадцатом годе. Или не лучше ли призадуматься над своим «Таков ли был я, расцветая?» и благословить судьбу, если у
вас была юность (одной молодости недостаточно
на это); благословить ее вдвое, если у
вас был тогда друг.
— С правой стороны вашей стоит vin de Graves,
вы опять не ошибитесь, — и Тирье, пихая огромную щепотку табаку в широкий и вздернутый в одну сторону нос, сыпал табак
на тарелку.
— Какая смелость с вашей стороны, — продолжал он, — я удивляюсь
вам; в нормальном состоянии никогда человек не может решиться
на такой страшный шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но как я вздумаю, что у меня в комнате будет распоряжаться женщина, будет все приводить по-своему в порядок, пожалуй, будет мне запрещать курить мой табак (он курил нежинские корешки), поднимет шум, сумбур, тогда
на меня находит такой страх, что я предпочитаю умереть в одиночестве.
— Как зачем? Да разве
вы не знаете, что Родион Гейман не приходил
на лекцию,
вы, не желая потерять времени по-пустому, пошли слушать другую.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге
на Воробьевых горах: «Гражданский закон
вас осудил и гонит, а церковь гонится за
вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об
вас и благословить
на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников, не было налицо) есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
Государь, увидев несколько лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это были лица подозрительные, приказал взять этих несчастных
на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки, они
вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила, по моему мнению, результаты».
«Очень рад
вас видеть, — сказал ему Ширяев, — от петербургского корреспондента письмо, он продал
на триста рублей ваших книг, желаете получить?» И Ширяев отсчитал ему пятнадцать золотых.
— А я думаю, что те, которые
вам их вручили, верят
вам. А потому
на что ж нам беречь их имена. — С этими словами Стааль список бросил в огонь и, само собою разумеется, поступил превосходно.
—
Вы делали для них подписку, это еще хуже.
На первый раз государь так милосерд, что он
вас прощает, только, господа, предупреждаю
вас, за
вами будет строгий надзор, будьте осторожны.
Больной уставил
на меня глаза и пробормотал: «Это
вы?» Он назвал меня. «
Вы меня не узнаете», — прибавил он голосом, который ножом провел по сердцу.
— Да ведь не всем же, — говорил я ему, — за
вами на небо лезть.
— Не я, а
вы! То есть, не
вы вы, а
вы все. Он так прочно покоится
на общественном устройстве, что ему не нужно моей инвеституры.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для
вас нет другой, а если б была,
вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что
на новые недостает сил. Смотрите,
вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Пугачевщина-с, вот посмотрите, и мы с
вами не уйдем, посадят нас
на кол…
— Прежде, нежели посадят нас
на кол, — отвечал я, — боюсь, чтоб не посадили
на цепь. Знаете ли
вы, что сегодня ночью полиция взяла Огарева?
В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился
на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба;
на скачке был с трех часов да вот с
вами провозился до утра, — небось уж четвертый час, а завтра в девять часов с рапортом ехать».
— Это-то и прекрасно, — сказал он, пристально посмотревши
на меня, — и не знайте ничего.
Вы меня простите, а я
вам дам совет:
вы молоды, у
вас еще кровь горяча, хочется поговорить, это — беда; не забудьте же, что
вы ничего не знаете, это единственный путь спасения.
— Я прибавлю к словам священника одно — запираться
вам нельзя, если б
вы и хотели. — Он указал
на кипы бумаг, писем, портретов, с намерением разбросанных по столу. — Одно откровенное сознание может смягчить вашу участь; быть
на воле или в Бобруйске,
на Кавказе — это зависит от
вас.
— А
вас, monsieur Герцен, вся комиссия ждала целый вечер; этот болван привез
вас сюда в то время, как
вас требовали к князю Голицыну. Мне очень жаль, что
вы здесь прождали так долго, но это не моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос
на гораздо грубейший и обращаясь к квартальному.
— Как же
вы это попали в Лиссабон? Помилуйте,
на что же это похоже? — спросил я его.
Он поблагодарил, да и указал дом, в котором жил офицер, и говорит: «
Вы ночью станьте
на мосту, она беспременно пойдет к нему,
вы ее без шума возьмите, да и в реку».
А капитан
на другой день к офицеру пришел и говорит: «
Вы не гневайтесь
на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то есть, теперь в реке, а с
вами, дескать, прогуляться можно
на сабле или
на пистолях, как угодно».
—
На конституционную форму можно нападать с двух сторон, — заметил своим нервным, шипящим голосом Голицын junior, —
вы не с монархической точки нападаете, а то
вы не говорили бы о рабах.
—
Вы хотите возражать
на высочайшее решение? — заметил Шубинский. — Смотрите, как бы Пермь не переменилась
на что-нибудь худшее. Я ваши слова велю записать.
— Как будто
вы не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что ваша вина вдесятеро больше тех, которые были
на празднике. Вот, — он указал пальцем
на одного из прощенных, — вот он под пьяную руку спел мерзость, да после
на коленках со слезами просил прощения. Ну,
вы еще от всякого раскаяния далеки.
Что бы ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много
на улице — виноват; вина мало пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо,
вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это
на душе,
вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
— Ведь вот — Крейц или Ридигер — в одном приказе в корнеты произведены были. Жили
на одной квартире, — Петруша, Алеша — ну, я, видите, не немец, да и поддержки не было никакой — вот и сиди будочником.
Вы думаете, легко благородному человеку с нашими понятиями занимать полицейскую должность?
— Завтра утром, но я
вас не зову, у меня уже
на квартире ждет бессменно жандарм.
— Чему же
вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство, какое существует
на свете. Уверьте человека, что убить родного отца ни копейки не будет стоить, — он убьет его.
— Теперь, — говорил он, — позвольте держать пари
на целковый, что
вы не отдадите в срок.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне
на ухо: «Да зачем же
вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
— Ну, уж, точно, нам у вашего благородия надобно учиться, а не
вам у нас. Где нам! — пробормотал старый плут, с удивлением поглядывая
на полицмейстера.
Где
вы? Что с
вами, подснежные друзья мои? Двадцать лет мы не видались. Чай, состарились и
вы, как я, дочерей выдаете замуж, не пьете больше бутылками шампанское и стаканчиком
на ножке наливку. Кто из
вас разбогател, кто разорился, кто в чинах, кто в параличе? А главное, жива ли у
вас память об наших смелых беседах, живы ли те струны, которые так сильно сотрясались любовью и негодованием?
— Как
вы могли велеть, чтоб мне не давали лошадей? Что это за вздор,
на большой дороге останавливать проезжих?
Так въезжал я
на почтовых в 1838 год — в лучший, в самый светлый год моей жизни. Расскажу
вам нашу первую встречу с ним.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это
вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней
на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой, уходила с подсвечником в руке.
— Она умна, — повторял он, — мила, образованна,
на нашего брата и не посмотрит. Ах, боже мой, — прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, — вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь за ней… ну, знаете,
вы из Москвы, в ссылке, верно, пишете стихи, — это
вам с неба подарок.
Одним утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что старик Р. «приказал долго жить». Мной овладело какое-то странное чувство при этой вести, я повернулся
на другой бок и не торопился одеваться, мне не хотелось видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, —
вы еще в постеле! разве
вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р. одна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее». Я оделся — мы пошли.