Неточные совпадения
Когда я начинал
новый труд, я совершенно
не помнил о существовании «Записок одного молодого человека» и как-то случайно попал на них в British Museum'e, [Британском музее (англ.).] перебирая русские журналы.
Новое поколение
не имеет этого идолопоклонства, и если бывают случаи, что люди
не хотят на волю, то это просто от лени и из материального расчета. Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они, наверно, если что-нибудь и хотят видеть на шее господ, то
не владимирскую ленту.
Сенатор,
новый владелец его, нисколько их
не теснил, он даже любил молодого Толочанова, но ссора его с женой продолжалась; она
не могла ему простить обмана и бежала от него с другим.
Кто-то посоветовал ему послать за священником, он
не хотел и говорил Кало, что жизни за гробом быть
не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и
Новый год, поздравляю вас», — умер.
Утром я бросился в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело лежало на столе в том виде, как он умер: во фраке, без галстука, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на
Новый год,
не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет — огонь!».
Я был влюблен в Херубима и в графиню, и, сверх того, я сам был Херубим; у меня замирало сердце при чтении, и,
не давая себе никакого отчета, я чувствовал какое-то
новое ощущение.
Не имея возможности пересилить волю отца, я, может, сломился бы в этом существовании, если б вскоре
новая умственная деятельность и две встречи, о которых скажу в следующей главе,
не спасли меня.
Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался
новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего;
не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я
не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души.
А покамест в скучном досуге, на который меня осудили события,
не находя в себе ни сил, ни свежести на
новый труд, записываю я наши воспоминания. Много того, что нас так тесно соединяло, осело в этих листах, я их дарю тебе. Для тебя они имеют двойной смысл — смысл надгробных памятников, на которых мы встречаем знакомые имена. [Писано в 1853 году. (Прим. А. И. Герцена.)]
Публичность,
не известная в обыкновенное время, давала
новую жизнь.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон вас осудил и гонит, а церковь гонится за вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит
новая жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников,
не было налицо) есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
Этот-то человек, живший последним открытием, вчерашним вопросом,
новой новостью в теории и в событиях, менявшийся, как хамелеон, при всей живости ума,
не мог понять сен-симонизма.
—
Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы все были бы
не те. Я знаю это, но
не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на
новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова
не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Я его видел с тех пор один раз, ровно через шесть лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то
новая угловатость лица поразили меня; он был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и
не видел выхода. Месяца через два он умер; кровь свернулась в его жилах.
Мимолетные, юные, весенние увлечения, волновавшие душу, побледнели, исчезли перед ним, как туманные картины;
новых, других
не пришло.
Следственная комиссия, составленная генерал-губернатором,
не понравилась государю; он назначил
новую под председательством князя Сергея Михайловича Голицына. В этой комиссии членами были: московский комендант Стааль, другой князь Голицын, жандармский полковник Шубинский и прежний аудитор Оранский.
В
новой комиссии дело так же
не шло на лад, как в старой.
Сперанский пробовал облегчить участь сибирского народа. Он ввел всюду коллегиальное начало; как будто дело зависело от того, как кто крадет — поодиночке или шайками. Он сотнями отрешал старых плутов и сотнями принял
новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую полицию, что мужики брали деньги с чиновников, чтобы
не ходить с челобитьем. Года через три чиновники наживались по
новым формам
не хуже, как по старым.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах,
не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам
нового поколения.
Тогда казенная палата и министерство финансов отделили
новое дело от прежнего и, найдя закон, в котором сказано, что если попадется неудобная земля, идущая в надел, то
не вырезывать ее, а прибавлять еще половинное количество, велели дать даровским крестьянам к болоту еще полболота.
Крестьяне снова подали в сенат, но пока их дело дошло до разбора, межевой департамент прислал им планы на
новую землю, как водится, переплетенные, раскрашенные, с изображением звезды ветров, с приличными объяснениями ромба RRZ и ромба ZZR, а главное, с требованием такой-то подесятинной платы. Крестьяне, увидев, что им
не только
не отдают землю, но хотят с них слупить деньги за болото, начисто отказались платить.
Проект был гениален, страшен, безумен — оттого-то Александр его выбрал, оттого-то его и следовало исполнить. Говорят, что гора
не могла вынести этого храма. Я
не верю этому. Особенно если мы вспомним все
новые средства инженеров в Америке и Англии, эти туннели в восемь минут езды, цепные мосты и проч.
Особого вознаграждения помещику потому
не следует, что ценность его имения возвысилась открытием
новой отрасли богатства (ведь это chef-d'oeuvre! [шедевр (фр.).]), а впрочем, за помятые крестьянские поля выдать по закону о затопленных лугах и потравленных сенокосах, утвержденному Петром I, столько-то копеек с десятины.
Перемена была очень резка. Те же комнаты, та же мебель, а на месте татарского баскака с тунгусской наружностью и сибирскими привычками — доктринер, несколько педант, но все же порядочный человек.
Новый губернатор был умен, но ум его как-то светил, а
не грел, вроде ясного зимнего дня — приятного, но от которого плодов
не дождешься. К тому же он был страшный формалист — формалист
не приказный — а как бы это выразить?.. его формализм был второй степени, но столько же скучный, как и все прочие.
Так как
новый губернатор был в самом деле женат, губернаторский дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики
не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности пускать кровь — супругах своих.
— Посмотрите, — сказал мне Матвей, — скоро двенадцать часов, ведь
Новый год-с. Я принесу, — прибавил он, полувопросительно глядя на меня, — что-нибудь из запаса, который нам в Вятке поставили. — И,
не дожидаясь ответа, бросился доставать бутылки и какой-то кулечек.
Я знал, что мой отказ огорчил бы Матвея, да и сам, в сущности, ничего
не имел против почтового празднества…
Новый год своего рода станция.
«С
Новым годом! С
новым счастьем!..» — в самом деле, с
новым счастьем. Разве я
не был на возвратном пути? Всякий час приближал меня к Москве, — сердце было полно надежд.
Мороженое шампанское
не то чтоб слишком нравилось смотрителю, я прибавил ему в вино полстакана рома. Это
новое half-and-half [смесь двух напитков в равных количествах (англ.).] имело большой успех.
Корчевская кузина иногда гостила у княгини, она любила «маленькую кузину», как любят детей, особенно несчастных, но
не знала ее. С изумлением, почти с испугом разглядела она впоследствии эту необыкновенную натуру и, порывистая во всем, тотчас решилась поправить свое невнимание. Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь
новое. «Маленькая кузина, — говорила она мне, — гениальное существо, нам следует ее вести вперед!»
Я отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на
новой квартире он уже
не вставал с постели; я был монтирован, [возбужден, взвинчен (от фр. être monté).] дурачился, сыпал остротами, рассказывал всякий вздор, морил больного со смеху и, разумеется, все это для того, чтоб заглушить ее и мое смущение. Сверх того, я чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее.
Мои письма становились все тревожнее; с одной стороны, я глубоко чувствовал
не только свою вину перед Р., но
новую вину лжи, которую брал на себя молчанием. Мне казалось, что я пал, недостоин иной любви… а любовь росла и росла.
Как же мне было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей о своей любви. Как она могла поверить в истину моего рассказа —
новая любовь была бы понятнее, измена — проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам
не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти
не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия
не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на
новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Молодой девушке
не хотелось еще раз играть ту же отвратительную и скучную роль, она, видя, что дело принимает серьезный оборот, написала ему письмо, прямо, открыто и просто говорила ему, что любит другого, доверялась его чести и просила
не прибавлять ей
новых страданий.
— Будьте уверены, что все мирные средства ни к чему
не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству все рассказал, так, как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в помощи, я буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то, что делаю теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном: ни тюрьма, ни
новая ссылка меня
не остановят.
Что, кажется, можно было бы прибавить к нашему счастью, а между тем весть о будущем младенце раскрыла
новые, совсем
не веданные нами области сердца, упоений, тревог и надежд.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается
не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей.
Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто
не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
Ему был разрешен въезд в Москву за несколько месяцев прежде меня. Дом его снова сделался средоточием, в котором встречались старые и
новые друзья. И, несмотря на то что прежнего единства
не было, все симпатично окружало его.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее и начать
новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она
не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Оторванная от преданий, от которых она
не освободилась, и переброшенная через какой-то овраг, ничем
не наполненный, она верит в свое освобождение — заносчиво, самолюбиво, через пень-колоду отвергает старое, без разбора принимает
новое.
Новые знакомые приняли меня так, как принимают эмигрантов и старых бойцов, людей, выходящих из тюрем, возвращающихся из плена или ссылки, с почетным снисхождением, с готовностью принять в свой союз, но с тем вместе
не уступая ничего, а намекая на то, что они — сегодня, а мы — уже вчера, и требуя безусловного принятия «Феноменологии» и «Логики» Гегеля, и притом по их толкованию.
Новый человек,
не забивший себя методой, обращающейся в привычку, именно за эти-то предания, за эти догматы, принимаемые за мысли, и цепляется.
Лариса Дмитриевна, давно прошедшая этими «задами» пантеизма, сбивала его и, улыбаясь, показывала мне на него глазами. Она, разумеется, была правее его, и я добросовестно ломал себе голову и досадовал, когда мой доктор торжественно смеялся. Споры эти занимали меня до того, что я с
новым ожесточением принялся за Гегеля. Мученье моей неуверенности недолго продолжалось, истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и яснее; я склонился на сторону моей противницы, но
не так, как она хотела.
Война 1812 года положила им предел, — старые доживали свой век,
новых не развивалось в том направлении.
Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для него ничего
не переменилось, — ему было скверно, но
не сквернее прежнего,
новые удары сыпались
не на его избитую спину. Его время
не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые приподняли голову, может, оттого, что они
не подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.
В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб
не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться
не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого
не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России
новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
Без близких людей он жить
не мог (
новое доказательство, что около
не было близких интересов).
Я вспоминал, глядя на
новых товарищей, как он раз, на пирушке у губернского землемера, выпивши, играл на гитаре плясовую и, наконец,
не вытерпел, вскочил с гитарой и пустился вприсядку; ну эти ничем
не увлекутся, в них
не кипит кровь, вино
не вскружит им голову.
Ну, пришло
новое царствование, Орлов, видите, в силе, то есть я
не знаю, насколько это правда… так думают, по крайней мере; знают, что он мой наследник, и внучка-то меня любит, ну, вот и пошла такая дружба — опять готовы подавать шубу и калоши.