Неточные совпадения
С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева;
к нему никого не пускали; один С. С. Шишков
приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург.
Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда
приезжал в Москву, седой как лунь и плешивый; моя мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним зиму 1812 года, как она его боялась и как они, не понимая друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою мать, как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе не боялся его бороды и охотно ходил
к нему на руки.
Помню только, как изредка по воскресеньям
к нам
приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая, лет шестнадцати, была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться
к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза, на ее темные кудри. Никогда никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное никем, ни даже ею.
Через несколько месяцев явился
к нам казак и с ним надушенный, рябой, лысый, в завитой белокурой накладке немец; он
приехал благодарить за казака, — это был утопленник.
Года через полтора он
приехал в Москву, мне хотелось его видеть, я его любил за крестьян и за несправедливое недоброжелательство
к нему его дядей.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко
к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он
приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
— Недостатка в месте у меня нет, — ответил он, — но для вас, я думаю, лучше ехать, вы
приедете часов в десять
к вашему батюшке. Вы ведь знаете, что он еще сердит на вас; ну — вечером, перед сном у старых людей обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас примет, вероятно, гораздо лучше нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
— Я за этим
к вам
приехал. Надобно что-нибудь сделать, съездите
к князю, узнайте, в чем дело, попросите мне дозволение его увидеть.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу,
приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой
к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Приезжаю я в губернию и, поговоривши в казенной палате, иду прямо
к председателю — человек, батюшка, был он умный и меня давненько знал.
Вот этот-то народный праздник,
к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был
приехать 19 мая; что за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше придет
к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по счастию, архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
Мы поехали, воздух был полон электричества, неприятно тяжел и тепел. Синяя туча, опускавшаяся серыми клочьями до земли, медленно тащилась ими по полям, — и вдруг зигзаг молнии прорезал ее своими уступами вкось — ударил гром, и дождь полился ливнем. Мы были верстах в десяти от Рогожской заставы, да еще Москвой приходилось с час ехать до Девичьего поля. Мы
приехали к Астраковым, где меня должен был ожидать Кетчер, решительно без сухой нитки на теле.
Когда мы с священником
приехали 9 мая
к архиерею, нам послушник его объявил, что он с утра уехал в свой загородный дом и до ночи не будет.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо «бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию,
к нам из Москвы
приехала, по просьбе моего отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Первый человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял своей теплой любовью
к обоим, своей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский; но когда я
приехал в Москву, он еще был в Берлине, а бедный Станкевич потухал на берегах Lago di Como лет двадцати семи.
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи.
К. уговорил его ехать
к одной даме; по мере приближения
к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день, говорил о головной боли.
К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они
приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но
К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и,
приехавши в Петербург, не пошел являться ни
к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой до другого дня. Письмо это было
к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба
приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Приехавши в Новгород, я отправился
к нему — перемена декораций была удивительна.
Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал
к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «
Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастия». Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед смертью вода разлилась в мозгу.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы жили в деревне до поздней осени. Изредка
приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились
к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля — и никого, кроме нас.
К полудню
приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился
к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
Васильчиков послал Чаадаева с рапортом
к нему, и он как-то опоздал часом или двумя и
приехал позже курьера, посланного австрийским посланником Лебцельтерном.
Первая часть была сбивчива — но вторая очень подробна: ему сам Диффенбах вырезал из руки новый нос, рука была привязана шесть недель
к лицу, «Majestat» [его величество (нем.).]
приезжал в больницу посмотреть, высочайше удивился и одобрил.
Когда я на другой день
приехал к Ротшильду, его секретарь всплеснул руками...
Такую роль недоросля мне не хотелось играть, я сказал, что дал слово, и взял чек на всю сумму. Когда я
приехал к нотариусу, там, сверх свидетелей, был еще кредитор, приехавший получить свои семьдесят тысяч франков. Купчую перечитали, мы подписались, нотариус поздравил меня парижским домохозяином, — оставалось вручить чек.
К крайнему удивлению, Пальмье
приехал без удовлетворительного ответа.
Остаться у них я не мог; ко мне вечером хотели
приехать Фази и Шаллер, бывшие тогда в Берне; я обещал, если пробуду еще полдня, зайти
к Фогтам и, пригласивши меньшего брата, юриста,
к себе ужинать, пошел домой. Звать старика так поздно и после такого дня я не счел возможным. Но около двенадцати часов гарсон, почтительно отворяя двери перед кем-то, возвестил нам: «Der Herr Professor Vogt», — я встал из-за стола и пошел
к нему навстречу.
Третьего апреля
к вечеру Гарибальди
приехал в Соутамтон. Мне не хотелось видеть его прежде, чем его завертят, опутают, утомят.
— Я должен вам покаяться, что я поторопился
к вам
приехать не без цели, — сказал я, наконец, ему, — я боялся, что атмосфера, которой вы окружены, слишком английская, то есть туманная, для того, чтоб ясно видеть закулисную механику одной пьесы, которая с успехом разыгрывается теперь в парламенте… чем вы дальше поедете, тем гуще будет туман. Хотите вы меня выслушать?
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди
приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал
к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
— В чем же препятствия? — спросил Гарибальди. Impressario подбежал и скороговоркой представил ему все резоны, что ехать завтра в одиннадцать часов в Теддингтон и
приехать к трем невозможно.
— Не пора ли? Я в ваших распоряжениях, только доставьте меня, пожалуйста, в Лондон
к двум с половиной или трем часам, а теперь позвольте мне принять старого друга, который только что
приехал; да вы, может, его знаете, — Мордини.
…Маццини
приехал тотчас после Гарибальди, мы все вышли его встречать
к воротам. Народ, услышав, кто это, громко приветствовал; народ вообще ничего не имеет против него. Старушечий страх перед конспиратором, агитатором начинается с лавочников, мелких собственников и проч.