Твоею дружбой не согрета,
Вдали шла долго жизнь моя.
И слов последнего привета
Из уст твоих не слышал я.
Размолвкой нашей недовольный,
Ты, может, глубоко скорбел;
Обиды горькой, но невольной
Тебе
простить я не успел.
Никто из нас не мог быть злобен,
Никто, тая строптивый нрав,
Был повиниться не способен,
Но каждый думал, что он прав.
И ехал я на примиренье,
Я жаждал искренно сказать
Тебе сердечное прощенье
И от тебя его принять…
Но было поздно…
Неточные совпадения
Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать не мог ему
простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да не одни ли безумные и достигают святости?
Сенатор, новый владелец его, нисколько их не теснил, он даже любил молодого Толочанова, но ссора его с женой продолжалась; она не могла ему
простить обмана и бежала от него с другим.
Старик Бушо не любил меня и считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из вас ничего не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев на милость,
прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Он с тою же важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
Он много
прощал или, лучше, пропускал сквозь пальцы, но нарушения форм и приличий выводили его из себя, и тут он становился без всякой терпимости, без малейшего снисхождения и сострадания.
—
Простите, батюшка, Иван Алексеевич, право-с, уж мне совестно-с, да так-с, по-старинному-с, ха, ха, ха, теперь спажинки.
После смерти отца Химик дал отпускную несчастным одалискам, уменьшил наполовину тяжелый оброк, положенный отцом на крестьян,
простил недоимки и даром отдал рекрутские квитанции, которые продавал им старик, отдавая дворовых в солдаты.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не
прощал племяннику эту выходку.
Правительство,
прощая Пассеков, и не думало им возвратить какую-нибудь долю именья. Истощенный усилиями и лишениями, старик слег в постель; не знали, чем будут обедать завтра.
Прошли две-три минуты — та же тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника в лоб и, сказав: «
Прощай!
прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
— Вы делали для них подписку, это еще хуже. На первый раз государь так милосерд, что он вас
прощает, только, господа, предупреждаю вас, за вами будет строгий надзор, будьте осторожны.
Кольрейфа Николай возвратил через десять лет из Оренбурга, где стоял его полк. Он его
простил за чахотку так, как за чахотку произвел Полежаева в офицеры, а Бестужеву дал крест за смерть. Кольрейф возвратился в Москву и потух на старых руках убитого горем отца.
—
Прощайте, — прибавил он через минуту и вышел. Унтер запер меня на ключ, заметив, что если что нужно, то могу постучать в дверь.
— Это-то и прекрасно, — сказал он, пристально посмотревши на меня, — и не знайте ничего. Вы меня
простите, а я вам дам совет: вы молоды, у вас еще кровь горяча, хочется поговорить, это — беда; не забудьте же, что вы ничего не знаете, это единственный путь спасения.
Вместо чего государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных
прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции.
Мой камердинер, растерянный, плакал и говорил: «
Прощай, моя матушка, не увижусь я с тобой больше».
Александр его
простил — и он, на другой день после приезда, продолжал прежнюю жизнь.
Государь «за мнения» посылает в Сибирь, за стихи морит в казематах — и все трое скорее готовы
простить воровство и взятки, убийство и разбой, чем наглость человеческого достоинства и дерзость независимой речи.
— Да, батюшка, — отвечал мужик, — ты
прости; на ум пришел мне один молодец наш, похвалялся царь-пушку поднять и, точно, пробовал — да только пушку-то не поднял!
— Вы нас
простите, — сказал губернатор ему, — что мы вашего кучера поучили.
Эту почетную должность занимала здоровая, краснощекая вдова какого-то звенигородского чиновника, надменная своим «благородством» и асессорским чином покойника, сварливая и неугомонная женщина, которая никогда не могла
простить Наполеону преждевременную смерть ее звенигородской коровы, погибшей в Отечественную войну 1812 года.
— Я исполнила твое желание, — сказала она наконец. — Теперь пусти меня…
Прощай… ради бога,
прощай, поди и ты домой, — прибавила она печально умоляющим голосом.
— Я ей напишу, потом тебе, а теперь
прощай! Ну-тка по всем по трем!
Прощай, помни и люби твоего брата.
Прощай, твой брат Александр.
Может быть… но окончить нельзя, за мной пришли — итак,
прощай надолго, но, ей-богу, не навсегда, я не могу думать сего.
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами.
Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
Все это вздор, это подчиненные его небось распускают слух. Все они не имеют никакого влияния; они не так себя держат и не на такой ноге, чтоб иметь влияние… Вы уже меня
простите, взялась не за свое дело; знаете, что я вам посоветую? Что вам в Новгород ездить! Поезжайте лучше в Одессу, подальше от них, и город почти иностранный, да и Воронцов, если не испортился, человек другого «режиму».
Обыкновенно или чиновник умирал, или государь — и тогда наследник на радостях
прощал долги.
— Мы ведь все смекаем, знаем, что служили-то вы поневоле и что вели себя не то, что другие,
прости господи, чиновники, и за нашего брата, и за черный народ заступались, вот я и рад, что потрафился случай сослужить службу.
— Ба! Уж два часа,
прощайте, мне в девять надобно быть у больного.
Оттого-то они и не могут
простить ни Монтеню, ни Прудону их вольнодумство и непочтительность к общепринятым кумирам.
Христианство слишком изнежило семейную жизнь, оно предпочло Марию — Марфе, мечтательницу — хозяйке, оно
простило согрешившей и протянуло руку раскаявшейся за то, что она много любила, а в Прудоновой семье именно надобно мало любить.
—
Прощайте, — сказал я. —
Прощайте и до свиданья в Капрере.