Неточные совпадения
Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то есть содержание жены,
детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне под старость
лет. Конечно, это надобно взять в расчет; но страховая премия сильно понижается — премией страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое
детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять
детей к себе; Николай разрешил. Через несколько
лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Жизнь кузины шла не по розам. Матери она лишилась
ребенком. Отец был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз был беден, десять раз был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень добрый юноша, шел прямым путем к гибели: девятнадцати
лет он уже был более страстный игрок, нежели отец.
С ними приходили
дети с светло-палевыми волосами; босые и запачканные, они всё совались вперед, старухи всё их дергали назад;
дети кричали, старухи кричали на них, ловили меня при всяком случае и всякий
год удивлялись, что я так вырос.
В заключение упомяну, как в Новоселье пропало несколько сот десятин строевого леса. В сороковых
годах М. Ф. Орлов, которому тогда, помнится, графиня Анна Алексеевна давала капитал для покупки именья его
детям, стал торговать тверское именье, доставшееся моему отцу от Сенатора. Сошлись в цене, и дело казалось оконченным. Орлов поехал осмотреть и, осмотревши, написал моему отцу, что он ему показывал на плане лес, но что этого леса вовсе нет.
Одни таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером и охапкой
детей в Бессарабии, другие состояли
годы под судом с мужем, и все эти опыты жизненные оставили на них следы повытий и уездных городов, боязнь сильных мира сего, дух уничижения и какое-то тупоумное изуверство.
Ему было за шестьдесят
лет тогда, и все знали, что, сверх совершеннолетнего сына, у него были другие
дети.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования,
детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти
лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Прошло с
год, дело взятых товарищей окончилось. Их обвинили (как впоследствии нас, потом петрашевцев) в намерении составить тайное общество, в преступных разговорах; за это их отправляли в солдаты, в Оренбург. Одного из подсудимых Николай отличил — Сунгурова. Он уже кончил курс и был на службе, женат и имел
детей; его приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.
Во Франции некогда была блестящая аристократическая юность, потом революционная. Все эти С.-Жюсты и Гоши, Марсо и Демулены, героические
дети, выращенные на мрачной поэзии Жан-Жака, были настоящие юноши. Революция была сделана молодыми людьми; ни Дантон, ни Робеспьер, ни сам Людовик XVI не пережили своих тридцати пяти
лет. С Наполеоном из юношей делаются ординарцы; с реставрацией, «с воскресением старости» — юность вовсе не совместна, — все становится совершеннолетним, деловым, то есть мещанским.
Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал, — бедные, бедные
дети! Мальчики двенадцати, тринадцати
лет еще кой-как держались, но малютки восьми, десяти
лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
Может быть, он сладил бы и с этим открытием, но возле стояла жена,
дети, а впереди представлялись
годы ссылки, нужды, лишений, и Витберг седел, седел, старел, старел не по дням, а по часам. Когда я его оставил в Вятке через два
года, он был десятью
годами старше.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких в доме княжны был накануне Нового
года. Княжна в этот день поднимала Иверскую божию матерь. С пением носили монахи и священники образ по всем комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики,
дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым
годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят
детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
В половине 1825
года Химик, принявший дела отца в большом беспорядке, отправил из Петербурга в шацкое именье своих братьев и сестер; он давал им господский дом и содержание, предоставляя впоследствии заняться их воспитанием и устроить их судьбу. Княгиня поехала на них взглянуть.
Ребенок восьми
лет поразил ее своим грустно-задумчивым видом; княгиня посадила его в карету, привезла домой и оставила у себя.
Ребенок не привыкал и через
год был столько же чужд, как в первый день, и еще печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти
дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих
детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала
летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Несколькими
годами старше нас, он беспрерывно бранился с нами и был всем недоволен, делал выговоры, ссорился и покрывал все это добродушием
ребенка.
У них было трое
детей, два
года перед тем умер девятилетний мальчик, необыкновенно даровитый; через несколько месяцев умер другой
ребенок от скарлатины; мать бросилась в деревню спасать последнее
дитя переменой воздуха и через несколько дней воротилась; с ней в карете был гробик.
Жену я застал в лихорадке, она с этого дня занемогла и, испуганная еще вечером, через несколько дней имела преждевременные роды.
Ребенок умер через день. Едва через три или через четыре
года оправилась она.
Барин ее Мусин-Пушкин ссылал ее с мужем на поселение, их сын
лет десяти оставался, она умоляла дозволить ей взять с собой
дитя.
Губернатор объяснил ей, что
дети старше десяти
лет оставляются у помещика.
Мы встречали Новый
год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь о тебе — и о тебе,
дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в мир радостно и благословенно!»
С Покровским я тоже был тесно соединен всем детством, там я бывал даже таким
ребенком, что и не помню, а потом с 1821
года почти всякое
лето, отправляясь в Васильевское или из Васильевского, мы заезжали туда на несколько дней.
Мы были уж очень не
дети; в 1842
году мне стукнуло тридцать
лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Ребенок этот был одарен необыкновенными способностями; вечная тишина вокруг него, сосредоточивая его живой, порывистый характер, славно помогала его развитию и вместе с тем изощряла необычайно пластическую наблюдательность: глазенки его горели умом и вниманием; пяти
лет он умел дразнить намеренно карикатурно всех приходивших к нам с таким комическим тактом, что нельзя было не смеяться.
В августе 1850
года, желая оставить Швейцарию, моя мать потребовала залог, но цюрихская полиция его не отдала; она хотела прежде узнать о действительном отъезде
ребенка из кантона.
Сардинское правительство, господин Президент, — правительство образованное и свободное. Как же возможно, чтоб оно не дозволило жить (ne tolerat pas) в Пиэмонте больному
ребенку шести
лет? Я действительно не знаю, как мне считать этот запрос цюрихской полиции — за странную шутку или за следствие пристрастия к залогам вообще.
Как искренно и глубоко жалел я,
дети, что вас не было с нами в этот день, такие дни хорошо помнить долгие
годы, от них свежеет душа и примиряется с изнанкой жизни. Их очень мало…
Дамы тоже молчали, но смотрели так страстно и долго на Гарибальди, что в нынешнем
году, наверное, в Лондоне будет урожай
детей с его чертами, а так как
детей и теперь уж водят в таких же красных рубашках, как у него, то дело станет только за плащом.