Неточные совпадения
Это не столько записки,
сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались там-сям схваченные воспоминания из
былого, там-сям остановленные мысли из дум. Впрочем, в совокупности этих пристроек, надстроек, флигелей единство
есть, по крайней мере мне так кажется.
Сверх передней и девичьей,
было у меня еще одно рассеяние, и тут, по крайней мере, не
было мне помехи. Я любил чтение столько же,
сколько не любил учиться. Страсть к бессистемному чтению
была вообще одним из главных препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после терпеть не мог теоретического изучения языков, но очень скоро выучивался кой-как понимать и болтать с грехом пополам, и на этом останавливался, потому что этого
было достаточно для моего чтения.
Ключ
был у Кало, мне
было позволено рыться в этих литературных закромах,
сколько я хотел, и я читал себе да читал.
Изредка отпускал он меня с Сенатором в французский театр, это
было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя,
сколько радости. Сенатор приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр
был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то
есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
И
сколько сил, терпения
было употреблено на это,
сколько настойчивости и как удивительно верно
была доиграна роль, несмотря ни на лета, ни на болезни. Действительно, душа человеческая — потемки.
Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва
была произведена императором Наполеоном (
сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского.
Когда он ушел, я бросилась на постель и горько, горько плакала, потом стала думать, что делать — все сколько-нибудь ценные вещи — кольцы, ложки — давно
были заложены; я видела один выход: приходилось идти к нашим и просить их тяжелой, холодной помощи.
Мне случалось иной раз видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, — я с ужасом думал,
сколько я забыл, срежешься, да и только, — и я просыпался, радуясь от души, что море и паспорты, годы и визы отделяют меня от университета, никто меня не
будет испытывать и не осмелится поставить отвратительную единицу.
Сколько я ни ораторствовал, ни развивал, ни доказывал, Полевой
был глух, сердился, становился желчен.
Надобно
быть в тюрьме, чтоб знать,
сколько ребячества остается в человеке и как могут тешить мелочи от бутылки вина до шалости над сторожем.
Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал,
сколько энергии и силы
было ему дано от природы.
«…Мое ребячество
было самое печальное, горькое,
сколько слез пролито, не видимых никем,
сколько раз, бывало, ночью, не понимая еще, что такое молитва, я вставала украдкой (не смея и молиться не в назначенное время) и просила бога, чтоб меня кто-нибудь любил, ласкал.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где и как умела она развиться, родившись между кучерской и кухней, не выходя из девичьей, я никогда не мог понять, но развита
была она необыкновенно. Это
была одна из тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно и чаще, чем мы думаем, в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут не только без всякого вознаграждения, сострадания, без светлого дня, без радостного воспоминания, но не зная, не подозревая сами, что в них гибнет и
сколько в них умирает.
Десять раз прощались мы, и все еще не хотелось расстаться; наконец моя мать, приезжавшая с Natalie [Я очень хорошо знаю,
сколько аффектации в французском переводе имен, но как
быть — имя дело традиционное, как же его менять?
Да и как же она
была мне благодарна за то, и
сколько добра сделала она мне.
Надобно
было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права,
сколько и сама княгиня.
Каких чудес на свете не видится, Natalie! Я, прежде чем получил последнюю твою записку, отвечал тебе на все вопросы. Я слышал, ты больна, грустна. Береги себя,
пей с твердостью не столько горькую,
сколько отвратительную чашу, которую наполняют тебе благодетельные люди.
Разумеется, об Россини и не говорили, к Моцарту
были снисходительны, хотя и находили его детским и бедным, зато производили философские следствия над каждым аккордом Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько, думаю, за его превосходные
напевы,
сколько за то, что он брал философские темы для них, как «Всемогущество божие», «Атлас».
Сколько невинных жертв прошли его руками,
сколько погибли от невнимания, от рассеяния, оттого, что он занят
был волокитством — и
сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничества католической церкви с ее всепрощающими индульгенциями…
Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свиданию, от которого зависит честь, состояние, семья;
сколько труда, усилий
было употреблено ими прежде, чем их приняли,
сколько раз стучались они в запертую дверь, отгоняемые жандармом или швейцаром.
А ведь пресмешно,
сколько секретарей, асессоров, уездных и губернских чиновников домогались, долго, страстно, упорно домогались, чтоб получить это место; взятки
были даны, святейшие обещания получены, и вдруг министр, исполняя высочайшую волю и в то же время делая отместку тайной полиции, наказывал меня этим повышением, бросал человеку под ноги, для позолоты пилюли, это место — предмет пламенных желаний и самолюбивых грез, — человеку, который его брал с твердым намерением бросить при первой возможности.
Разговора этого
было совершенно достаточно для обоих. Выходя от него, я решился не сближаться с ним.
Сколько я мог заметить, впечатление, произведенное мною на губернатора,
было в том же роде, как то, которое он произвел на меня, то
есть мы настолько терпеть не могли друг друга, насколько это возможно
было при таком недавнем и поверхностном знакомстве.
как сказал об нём Пушкин,
был идеалом образцового капрала, так, как он носился в мечтах отца Фридриха II; нечеловеческая преданность, механическая исправность, точность хронометра, никакого чувства, рутина и деятельность, ровно столько ума,
сколько нужно для исполнителя, и ровно столько честолюбия, зависти, желчи, чтоб предпочитать власть деньгам. Такие люди — клад для царей. Только мелкой злопамятностью Николая и можно объяснить, что он не употребил никуда Аракчеева, а ограничился его подмастерьями.
Раз воротился я домой поздно вечером; она
была уже в постели; я взошел в спальную. На сердце у меня
было скверно. Филиппович пригласил меня к себе, чтоб сообщить мне свое подозрение на одного из наших общих знакомых, что он в сношениях с полицией. Такого рода вещи обыкновенно щемят душу не столько возможной опасностью,
сколько чувством нравственного отвращения.
Сколько я ни настаивал, чтоб он занялся арифметикой и чистописанием, не мог дойти до этого; вместо русской грамматики он брался то за французскую азбуку, то за немецкие диалоги, разумеется, это
было потерянное время и только обескураживало его.
Кто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны
были ринуться друг к другу. В них
было так много сходного в нраве, в направлении, в летах… и оба носили в груди своей роковой зародыш преждевременной смерти. Но для кровной связи, для неразрывного родства людей сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви различие нужно столько же,
сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается в привычку.
Вечером я
был в небольшом, грязном и плохом театре, но я и оттуда возвратился взволнованным не актерами, а публикой, состоявшей большей частью из работников и молодых людей; в антрактах все говорили громко и свободно, все надевали шляпы (чрезвычайно важная вещь, — столько же,
сколько право бороду не брить и пр.).
— Во-первых, — продолжал он, — у Гассера
будут расходы, у вас даром ничего не делают, — это, разумеется, должно пасть на ваш счет; сверх того…
сколько предлагаете вы?
—
Сколько хотите… Впрочем, — прибавил он с мефистофелевской иронией в лице, — вы можете это дело обделать даром — права вашей матушки неоспоримы, она виртембергская подданная, адресуйтесь в Штутгарт — министр иностранных дел обязан заступиться за нее и выхлопотать уплату. Я, по правде сказать,
буду очень рад свалить с своих плеч это неприятное дело.
Одного из редакторов, помнится Дюшена, приводили раза три из тюрьмы в ассизы по новым обвинениям и всякий раз снова осуждали на тюрьму и штраф. Когда ему в последний раз, перед гибелью журнала,
было объявлено, решение, он, обращаясь к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [
Сколько с меня всего? (фр.)] — ему в самом деле накопилось лет десять тюрьмы и тысяч пятьдесят штрафу.
— Это все очень хорошо, да зачем едут эти господа? Спросил бы я кой у кого из них,
сколько у них денег в Алабаме?.. Дайте-ка Гарибальди приехать в Ньюкестль-он-Тейн да в Глазго, — там он увидит народ поближе, там ему не
будут мешать лорды и дюки.