Неточные совпадения
Доселе
наш кандидат никогда
не бывал в дамском обществе; он питал к женщинам какое-то инстинктуальное чувство уважения; они были для него окружены каким-то нимбом; видел он их или на бульваре, разряженными и неприступными, или на сцене московского театра, — там все уродливые фигурантки казались ему какими-то феями, богинями.
— Мне очень приятно, — сказала Глафира Львовна, прищуривая немного глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся. —
Наш Миша так давно нуждается в хорошем наставнике; мы, право,
не знаем, как благодарить Семена Иваныча, что он доставил нам ваше знакомство. Прошу вас быть без церемонии;
не угодно ли вам сесть?
Камердинер понять
не мог, куда это идет, кланялся и говорил учтивости вроде: «Кому ж нам и угождать, как
не вашему превосходительству; вы
наши отцы, мы ваши дети».
Не поверите: ведь она с ним четырех слов
не молвила, а я только посоветовала, а она, моя голубушка, хоть бы слово против: если вам, maman, угодно, говорит, так я, говорит, охотно пойду, говорит…» — «Это истинно редкая девица в
наш развращенный век!» — отвечали на разные манеры знакомые и друзья Мавры Ильинишны, и потом начинались сплетни и бессовестное черненье чужих репутаций.
Если б меценат
не проезжал через город NN, Митя поступил бы в канцелярию, и рассказа
нашего не было бы, а был бы Митя со временем старший помощник правителя дел и кормил бы он своих стариков бог знает какими доходами, — и отдохнули бы Яков Иванович и Маргарита Карловна.
Я решительно думаю, что нет;
нашей душе
не свойственна эта среда; она
не может утолять жажду таким жиденьким винцом: она или гораздо выше этой жизни, или гораздо ниже, — но в обоих случаях шире.
Вот-с я и прошу его,
не может ли он мне указать хорошего учителя в отъезд-де, в
нашу губернию, кондиции, мол, такие и такие, и вот, мол, требуют то и то.
Такое развитие почти неизвестно мужчине;
нашего брата учат, учат и в гимназиях, и в университетах, и в бильярдных, и в других более или менее педагогических заведениях, а все
не ближе, как лет в тридцать пять, приобретаем, вместе с потерею волос, сил, страстей, ту ступень развития и пониманья, которая у женщины вперед идет, идет об руку с юностью, с полнотою и свежестью чувств.
Не могу никак понять, отчего крестьяне
нашей деревни лучше всех гостей, которые ездят к нам из губернского города и из соседства, и гораздо умнее их, — а ведь те учились и все помещики, чиновники, — а такие все противные…»
Наши молодые люди этого
не знали и уже несколько дней раздували свою любовь Жуковским, которого привез кандидат.
Эти мгновения, обыкновенно реющие, как молния, — лучшее, прекраснейшее достояние
нашей жизни, которого мы
не умеем ценить, и вместо того чтоб упиваться им, мы торопимся, тревожные, ожидающие все чего-то в будущем…
Англичанка-то
наша… нет, этого хамова поколения ничем
не облагородишь: ни искры благодарности, ничего!.. я отогрела змею на груди своей!» Элиза Августовна была в положении одного моего знакомого чиновника, который, всю жизнь успешно плутовав, подал в отставку, будучи уверен, что его некем заменить; подал в отставку, чтоб остаться на службе, — и получил отставку: обманывая целый век, он кончил тем, что обманул самого себя.
— Алексис! — воскликнула негодующая супруга. — Никогда бы в голову мне
не пришло, что случилось; представь себе, мой друг: этот скромный-то учитель — он в переписке с Любонькой, да в какой переписке, — читать ужасно; погубил беззащитную сироту!.. Я тебя прошу, чтоб завтра его нога
не была в
нашем доме. Помилуй, перед глазами
нашей дочери… она, конечно, еще ребенок, но это может подействовать на имажинацию [воображение (от фр. imagination).].
Негров, конечно,
не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал вполне
нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума, который так резко называется: себе на уме.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел
наш старый знакомый доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда
не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
Знаете,
наша должность медика ведет нас
не в гостиную,
не в залу, а в кабинет да в спальню.
«И как много обязан я тебе, истинный, добрый друг
наш, — сказал он ему, — в том, что я сделался человеком, — тебе и моей матери я обязан всем, всем; ты больше для меня, нежели родной отец!» Женевец закрыл рукою глаза, потом посмотрел на мать, на сына, хотел что-то сказать, — ничего
не сказал, встал и вышел вон из комнаты.
Этим олимпическим смехом окончилось служебное поприще доброго приятеля
нашего, Владимира Петровича Бельтова. Это было ровно за десять лет до того знаменитого дня, когда в то самое время, как у Веры Васильевны за столом подавали пудинг, раздался колокольчик, — Максим Иванович
не вытерпел и побежал к окну. Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет?
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами
наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он
не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (
не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда
не встречал прелестное сельское утро
не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
Другие были до такой степени черны и гадки, что, когда хозяин привел Бельтова в ту, которую назначил, и заметил: «Кабы эта была
не проходная, я бы с
нашим удовольствием», — тогда Бельтов стал с жаром убеждать, чтоб он уступил ему ее; содержатель, тронутый его красноречием, согласился и цену взял
не обидную себе.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех
наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином,
не обитаемым зимою от итальянского окна во всю стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Бельтов прошел в них и очутился в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он
не мог приладиться ни к чему; он
не сочувствовал ни с одной действительной стороной около него кипевшей жизни; он
не имел способности быть хорошим помещиком, отличным офицером, усердным чиновником, — а затем в действительности оставались только места праздношатающихся, игроков и кутящей братии вообще; к чести
нашего героя, должно признаться, что к последнему сословию он имел побольше симпатии, нежели к первым, да и тут ему нельзя было распахнуться: он был слишком развит, а разврат этих господ слишком грязен, слишком груб.
Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего
не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь — иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда
не дойдешь: это
наше многостороннее бездействие,
наша деятельная лень.
Очень замечательная вещь, что есть добрые люди, считающие нас вообще и провинциалов в особенности патриархальными, по преимуществу семейными, а мы
нашу семейную жизнь
не умеем перетащить через порог образования, и еще замечательнее, может быть, что, остывая к семейной жизни, мы
не пристаем ни к какой другой; у нас
не личность,
не общие интересы развиваются, а только семья глохнет.
— Дети — большое счастие в жизни! — сказал Крупов. — Особенно
нашему брату, старику, как-то отрадно ласкать кудрявые головки их и смотреть в эти светлые глазенки. Право,
не так грубеешь,
не так падаешь в ячность, глядя на эту молодую травку. Но, скажу вам откровенно, я
не жалею, что у меня своих детей нет… да и на что? Вот дал же бог мне внучка, состареюсь, пойду к нему в няни.
— Удалось сорвать банк, так и похваливает игру; мало ли чудес бывает на свете; вы исключенье — очень рад; да это ничего
не доказывает; два года тому назад у
нашего портного — да вы знаете его: портной Панкратов, на Московской улице, — у него ребенок упал из окна второго этажа на мостовую; как, кажется,
не расшибиться? Хоть бы что-нибудь! Разумеется, синие пятна, царапины — больше ничего. Ну, извольте выбросить другого ребенка. Да и тут еще вышла вещь плохая, ребенок-то чахнет.
— Это уж
не дурное ли пророчество нам? — спросила Круциферская, дружески положив руку на плечо Семену Ивановичу. — Я ваших пророчеств
не боюсь с тех пор, как вы предсказывали моему мужу страшные последствия
нашего брака.
Это
наш старый спор, он никогда
не кончится, лучше перестать.
Когда они приехали в NN на выборы и Карп Кондратьевич напялил на себя с большим трудом дворянский мундир, ибо в три года предводителя прибыло очень много, а мундир, напротив, как-то съежился, и поехал как к начальнику губернии, так и к губернскому предводителю, которого он, в отличение от губернатора, остроумно называл «
наше его превосходительство», — Марья Степановна занялась распоряжениями касательно убранства гостиной и выгрузки разного хлама, привезенного на четырех подводах из деревни; ей помогали трое
не чесанных от колыбели лакеев, одетых в полуфраки из какой-то серой
не то байки,
не то сукна; дело шло горячо вперед; вдруг барыня, как бы пораженная нечаянной мыслию, остановилась и закричала своим звучным голосом...
Будь он одарен ясновидением, ему было бы легко утешиться, он ясно услышал бы, что
не далее как через большую и нечистую улицу да через нечистый и маленький переулок две женщины оказывали родственное участие к судьбам его, и из них одна, конечно, без убийственного равнодушия слушала другую; но Бельтов
не обладал ясновидением; по крайней мере, если б он был
не испорченный западным нововведением русский, он стал бы икать, и икота удостоверила бы его, что там, — там, где-то… вдали, в тиши его поминают; но в
наш век отрицанья икота потеряла свой мистический характер и осталась жалким гастрическим явлением.
«Тут, — писал племянник, — больной начал бредить, лицо его приняло задумчивое выражение последних минут жизни; он велел себя приподнять и, открывши светлые глаза, хотел что-то сказать детям, но язык
не повиновался. Он улыбнулся им, и седая голова его упала на грудь. Мы схоронили его на
нашем сельском кладбище между органистом и кистером».
— Да, я родился недалеко отсюда и иду теперь из Женевы на выборы в
нашем местечке; я еще
не имею права подать голос в собрании, но зато у меня остается другой голос, который
не пойдет в счет, но который, может быть, найдет слушателей. Если вам все равно, пойдемте со мной; дом моей матери к вашим услугам, с сыром и вином; а завтра посмотрите, как
наша сторона одержит верх над стариками.
— Я учился географии давно, — сказал он, — и
не очень долго. А учитель
наш, несмотря на все уважение, которое имею к вам, отличнейший человек; он сам был в России, и, если хотите, я познакомлю вас с ним; он такой философ, мог бы быть бог знает чем и
не хочет, а хочет быть
нашим учителем.
— Скажите-ка, père Joseph, лучше что-нибудь о себе, как вы провели эти годы? Моя жизнь
не удалась, побоку ее. Я точно герой
наших народных сказок, которые я, бывало, переводил вам, ходил по всем распутьям и кричал: «Есть ли в поле жив человек?» Но жив человек
не откликался… мое несчастье!.. А один в поле
не ратник… Я и ушел с поля и пришел к вам в гости.
В богатой природе средней полосы
нашего отечества публичные сады — совершенная роскошь; от этого ими никто
не пользуется, то есть в будни, а что касается до воскресных и праздничных дней, то вы можете встретить весь город от шести часов вечера до девяти в саду; но в это время публика сбирается
не для саду, а друг для друга.
Как мы могли бы прекрасно устроить
нашу жизнь,
наш маленький кружок из четырех лиц; кажется, и доверие взаимное есть, и любовь, и дружба, а мы делаем уступки, жертвы,
не договариваем.
Я
не искала его, но случилось так;
наши жизни встретились — совсем врозь они идти
не могут; он открыл мне новый мир внутри меня.
«Она видит его во сне», — подумал Круциферский и посмотрел на нее с такою ненавистью, с таким зверством, что,
не имей он миролюбивых привычек
нашего века, он задушил бы ее
не хуже венецианского мавра; у нас трагедии оканчиваются
не так круто.
И притом он… я чуть ли сам
не влюблен в него…» И
наш восторженный мечтатель, сейчас безумный ревнивец, карающий муж, вдруг решился самоотверженно молчать.