Неточные совпадения
Хотя Негров
с двенадцати
часов утра и до двенадцати ночи не бывал дома, но все же скука мучила его; на этот раз ему и в деревню не хотелось; долго владела им хандра, и он чаще обыкновенного давал отеческие уроки своему камердинеру и реже бывал в комнате окнами на двор.
На другой день, в восемь
часов утра, явился каретник-немец, а в десять окончилась конференция, в которой
с большою отчетливостью и подробностью заказана была четвероместная карета, кузов мордоре-фонсе [темно-коричневого цвета
с металлическим оттенком (от фр. mordore fonce).], гербы золотые, сукно пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.
Генерал вспомнил корнетские годы, начал искать всевозможных случаев увидеть графиню, ждал
часы целые на паперти и несколько конфузился, когда из допотопной кареты, тащимой высокими тощими клячами, потерявшими способность умереть, вытаскивали два лакея старую графиню
с видом вороны в чепчике и мешали выпрыгнуть молодой графине
с видом центифольной розы.
Через
час времени титулярная советница
с раскрасневшимся лицом выбежала от кузины и, наскоро рассказав в девичьей, в чем дело, бросилась со двора.
На другой день, утром в девять
часов, двоюродная сестра сердилась на неаккуратность титулярной советницы, которая хотела быть в одиннадцать
часов и еще не приходила; наконец желанная гостья явилась, и
с нею другая особа, в чепчике; словом, дело кипело
с необычайною быстротою и
с достодолжным порядком.
Генерал вставал в семь
часов утра и тотчас появлялся в залу
с толстым черешневым чубуком; вошедший незнакомец мог бы подумать, что проекты, соображения первой важности бродят у него в голове: так глубокомысленно курил он; но бродил один дым, и то не в голове, а около головы.
Глафира Львовна целые
часы проводила
с ней и потом говорила мадаме: „Ah, comme elle est bete, insupportable!“ [Ах, до чего она глупа, невыносимо! (фр.)].
— А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить
с праздником приехал, — вас, Антон Антонович, нет; вчера не изволили на висте быть; в собор — ваших саней нет; думаю, — не ровён
час, ведь могли и занемочь; всякий может занемочь… от слова ничего не сделается. Что
с вами? Ей-богу, я так встревожился!
Он был, по их речам, и страшен и злонравен. И, верно, Душенька
с чудовищем жила. Советы скромности в сей
час она забыла, Сестры ли в том виной, судьба ли то, иль рок, Иль Душенькин то был порок, Она, вздохнув, сестрам открыла, Что только тень одну в супружестве любила, Открыла, как и где приходит тень на срок, И происшествия подробно рассказала, Но только лишь сказать не знала, Каков и кто ее супруг, Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.
Одним, если не прекрасным, то совершенно петербургским утром, — утром, в котором соединились неудобства всех четырех времен года, мокрый снег хлестал в окна и в одиннадцать
часов утра еще не рассветало, а, кажется, уж смеркалось, — сидела Бельтова у того же камина, у которого была последняя беседа
с женевцем; Владимир лежал на кушетке
с книгою в руке, которую читал и не читал, наконец, решительно не читал, а положил на стол и, долго просидев в ленивой задумчивости, сказал...
Уездный почтмейстер был добрый старик, душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет, что как только будут, он сам привезет или пришлет
с эстафетой, — и
с каким тупым горем слушала мать этот ответ после тревожного ожидания в продолжение нескольких
часов!
Часа через три он возвратился
с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут
с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «
С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
В картине этой было что-то похожее на летний вечер в саду, когда нет ветру, когда пруд стелется, как металлическое зеркало, золотое от солнца, небольшая деревенька видна вдали, между деревьев, роса поднимается, стадо идет домой
с своим перемешанным хором крика, топанья, мычанья… и вы готовы от всего сердца присягнуть, что ничего лучшего не желали бы во всю жизнь… и как хорошо, что вечер этот пройдет через
час, то есть сменится вовремя ночью, чтоб не потерять своей репутации, чтоб заставить жалеть о себе прежде, нежели надоест.
Через минуту вошел в комнату трехлетний ребенок, переваливаясь
с ноги на ногу, и отправился прямым путем, то есть не обходя стол, а туннелем между ножек, к Крупову, которого очень любил за
часы с репетицией и за две сердоликовые печатки, висевшие у него из-под жилета.
— Оставьте, сделайте одолжение; я сам его спроважу, когда надоест, — и Семен Иванович вынул
часы и заставил их бить; Яша
с восхищением слушал бой, поднес потом
часы к уху Семена Ивановича, потом к уху матери и, видя несомненные знаки их удивления, поднес их к собственному рту.
Пришел наконец день испытания;
с двенадцати
часов Ваву чесали, помадили, душили; сама Марья Степановна затянула ее, и без того худенькую, корсетом и придала ей вид осы; зато,
с премудрой распорядительностью, она умела кой-где подшить ваты — и все была не вполне довольна: то ей казался ворот слишком высок, то, что у Вавы одно плечо ниже другого; при всем этом она сердилась, выходила из себя, давала поощрительные толчки горничным, бегала в столовую, учила дочь делать глазки и буфетчика накрывать стол и проч.
В три
часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж
с половины третьего было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно не спокойным...
Разговор продолжался еще
с четверть
часа в том же духе и направлении, после чего Анна Якимовна, в жару разговора выпившая еще три чашки чаю, стала собираться домой, сняла очки, уложила их в футляр и послала в переднюю спросить, пришел ли Максютка проводить ее, и, узнавши, что Максютка тут, встала.
Хандра Бельтова, впрочем, не имела ни малейшей связи
с известным разговором за шестой чашкой чаю; он в этот день встал поздно,
с тяжелой головой;
с вечера он долго читал, но читал невнимательно, в полудремоте, — в последние дни в нем более и более развивалось какое-то болезненное не по себе, не приходившее в ясность, но располагавшее к тяжелым думам, — ему все чего-то недоставало, он не мог ни на чем сосредоточиться; около
часу он докурил сигару, допил кофей, и, долго думая,
с чего начать день, со чтения или
с прогулки, он решился на последнее, сбросил туфли, но вспомнил, что дал себе слово по утрам читать новейшие произведения по части политической экономии, и потому надел туфли, взял новую сигару и совсем расположился заняться политической экономией, но, по несчастию, возле ящика
с сигарами лежал Байрон; он лег на диван и до пяти
часов читал — «Дон-Жуана».
Приходил наконец вечер, я бежал к вам, задыхаясь от мысли, что я увижу вас; лишенный всего, окруженный со всех сторон холодом, я на вас смотрел как на последнее утешение… поверьте, что на сию минуту я всего далее от фраз…
с волнением переступал я порог вашего дома и входил хладнокровно, и говорил о постороннем, и так проходили
часы… для чего эта глупая комедия?..
А в гостиной на диване лежал совсем одетый Крупов, оставшийся сколько для больной, столько и для Круциферского, растерянного и испуганного. Крупов, чрезвычайно сердясь на пружины дивана, которые, нисколько не способствуя эластичности его, придавали ему свойства, очень близкие той бочке, в которой карфагеняне прокатили Регула, — в четверть
часа сладко захрапел
с спокойствием человека, равно не обременявшего себе ни совести, ни желудка.
Он вставал, переставлял ночник и склянку
с лекарством, смотрел на
часы, подносил их к уху и, не видавши, который
час, клал их опять, потом опять садился на свой стул и начинал вперять глаза в колеблющийся кружок света на потолке, думать, мечтать — и воспаленное воображение чуть не доходило до бреда.
В душе его открылась какая-то пустота, которой пределы словно раздвигались
с каждым
часом и жить
с которой было невозможно.
Часов в десять
с небольшим Семен Иванович Крупов явился в небольшую залу «Города Кересберг» и принялся прохаживаться взад и вперед,
с лицом озабоченным и сердитым. Минут через пять дверь из комнаты Бельтова отворилась, и вышел Григорий, со щеткой в руке и
с пальто на руке.
Потом он воротился к своему столику и бросился на диван в каком-то совершенном бессилии; видно было, что разговор
с Круповым нанес ему страшный удар; видно было, что он не мог еще овладеть им, сообразить, осилить.
Часа два лежал он
с потухнувшей сигарой, потом взял лист почтовой бумаги и начал писать. Написавши, он сложил письмо, оделся, взял его
с собою и пошел к Крупову.
— Ох, Владимир Петрович, что мне это
с тобою делать? Ничего, право, не понимаешь, — заметил Крупов. — Ну, хотите, я
с господином полицеймейстером буду посредником и кончим в четверть
часа?