Неточные совпадения
В.М. Соболевский — «Русские ведомости» — был популярен только между читателями этой газеты — профессорами, земцами, молодыми судейскими и либеральными думцами. Но
вся Москва его не
знала.
Псевдоним очень остроумный и правдивый, так как в фельетонах участвовало несколько человек, а Лукин собирал
весь этот материал в фельетон, который выходил в Петербурге по субботам. Не
знаю, как платил Нотович, но я от Лукина получал 5 копеек за строчку и много зарабатывал, так как чуть не ежедневно давал заметки, которые нельзя было печатать в Москве, а в «Новостях» они проходили.
Когда же Болдоха, очухавшись, вернулся на Хитров к съемщику ночлежки — капиталисту и организатору крупных разбоев «Золотому», — тот сказал, что ничего
знать не
знает, что
все в поезде были пьяны и не видали, как и куда Болдоха скрылся.
Только мы, очень немногие, далеко даже не
все постоянные сотрудники,
знали, что работали в газете и П.Л. Лавров, и Н.Г. Чернышевский, поместивший в 1885 году свой первый фельетон за подписью «Андреев», и другие революционные демократы.
— Завтра
все узнаете. Со скорым прибывает прах де Лонга и матросов, погибших на «Жаннете».
Когда человек пять таких тузов отправил он в госпиталь,
все начали чистить, мыть, перестраивать и кормить рабочих и служащих свежей пищей в чистых столовых. В две недели Нижнего стало не
узнать: чистота на улицах и на дворах.
— Так. И чайник, и бурку, и казанок с треногой, и суму переметную пойдем купим. До поезда еще часа два. А потом в вагон и ко мне на хутор, а маршрут мы вам с отцом составим, он
все знает.
— Иван Иванович? — в один голос сказали
все трое. — Да мы
все трое ученики его… Он воспитал три поколения донцов. Кто не
знает нашего любимого учителя!.. Инспектор реального училища! Теперь на пенсии!
Вот тогда еще
узнал я о казни на Болоте — рылся у нас в архивах, хотел в Москву ехать, куда донские дела того времени были от нас отосланы, а как случилась беда —
все бросил!
— Да вот еще Фролка. У вас его казнили вместе с атаманом. Это неправда. Его отвели в тюрьму и несколько лет пытали и допрашивали, где Степан клады зарыл. Возили его сыщики и по Волге, и к нам на Дон привозили. Старики в Кагальнике мне даже места указывали, где Фролка указывал. Места эти разрывали, но нашли ли что, никто не
знает, тайно
все делалось. Старики это слыхали от своих дедов очевидцев.
Уже после я
узнал, как
все служащие, получавшие прежде праздничные подарки, ругались за грошовый дивиденд. Больше
всех ругались швейцар и кухарка.
В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас был на
всех лицах. У многих слезы. Они уже
знали кое-что из слухов, но
все было туманно. Пошли разговоры.
Еще больше лает и злится.
Все присутствующие смотрят,
знают, что дальше будет, и ждут. Подходит кто-нибудь другой.
Здесь досталось буквально
всем москвичам, от самых высших до самых низших, и
все себя
узнавали, но так было ловко написано, что придраться было нельзя. Особенно досталось крупным московским капиталистам, которых он смешал с грязью.
— Ну и прозевали. Абрам Яковлевич два раза
все обобрал. Я говорила, не зевайте, вот и позавтракали! У нас
знают, когда угостить!
Ни репортеры, ни чиновники не могли этого сделать, даже никто не мог
узнать, где он печатается, так как это
все велось в строжайшей тайне.
Разузнает
все репортер, принесет подробное сообщение, а Н.И. Пастухов лично переделает три-четыре строки и хватит в «Советах и ответах» провинившегося фабриканта, назвав его по приметам или по прозвищу так, что
все узнают; и к суду привлечь никак нельзя.
Наконец, сам Н.И. Пастухов «загремел» своим романом «Разбойник Чуркин» — тоже два раза в неделю. «Листок» так пошел в розницу, что даже А.М. Пазухина забил. Роман подписывался псевдонимом «Старый знакомый», но
вся Москва
знала, что это псевдоним Н.И. Пастухова.
— Значит, оттуда! Вторые сутки здесь каталажусь…
Все узнал. Так поджог?
«Написано
все верно, прощаю вас на этот раз, только если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому… Я еще не
знаю, чем дело на фабрике кончится, может быть, беспорядками. Главное, насчет штрафов огорчило купцов. Ступайте!»
«Московский листок» сразу увеличил розницу и подписку.
Все фабриканты подписались, а Н.И. Пастухов оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в книгу сотрудников гонорар не записали — поди
узнай, кто писал.
Пью чай в Ильинском погосте у трактирщика Богданова. Подсел к нам местный крестьянин, про которого
все знали, что он имеет дома машинку и печатает купоны от серий. Дотошный мужик, рожа лукавая.
Исходил я
все деревни, описал местность, стройку, трактиры, где бывал когда-то Чуркин, перезнакомился с разбойниками, его бывшими товарищами,
узнал, что он два раза был сослан на жительство в Сибирь, два раза прибегал обратно, был сослан в третий раз и умер в Сибири — кто говорит, что пристрелили, кто говорит, что в пьяной драке убили. Его жена Арина Ефимовна законно считалась три года вдовой.
Особенного риску не было. Я вышел.
Все заорали, смеются, а Василий Богданов уговаривает меня не бороться и
все шепчет: «
Знаешь, кто это,
знаешь?..»
Пирушка кончилась благополучно. Я с Васей Богдановым заночевал в келье у Памво, где явились и балык, и икра, и мадера. Были еще два монаха пожилых и старый служащий с фабрики Балашова. Пировали до полуночи, и тут-то я
узнал, и с кем я боролся, и
всю характеристику Чуркина от лиц, много лет и очень близко знавших его.
На другой день мы были в Законорье, у вдовы Чуркина Арины Ефимовны, которая жила с дочкой-подростком в своем доме близ трактира. В трактире уже
все знали о том, что Костя осрамился, и
все радовались. Вскоре его убили крестьяне в Болоте, близ деревни Беливы. Уж очень он грабил своих, главным образом сборщиков на погорелое, когда они возвращаются из поездок с узлами и деньгами.
—
Все они, подлецы, врут на него! И ты тоже врешь! Исправник-то меньше вас
знает? Гляди, дело-то какое, с полпуда!
Это моментальное превращение помнят
все, кто
знал обоих героев этой житейской волшебной сказки: щедрого «хозяина» Пастухова и вконец пропившегося «работника» И.А. Вашкова.
Желание это было исполнено, и он,
узнав, что сын доживает последние минуты своей сравнительно молодой жизни, поднял глаза к потолку, как бы желая взором проникнуть сквозь
все материальные преграды туда, где угасала эта дорогая для него жизнь.
Публика сразу
узнала виселицу, и номер журнала был у
всех в руках. Хватились испуганные власти, стали отбирать журнал, закрыли розницу издания и уволили цензора.
Освирепела цензура, которая к тому же
узнала, что Лилин — это псевдоним М.М. Чемоданова, и довела до того, что «Зритель», единственный сатирический журнал
всей той эпохи, был окончательно обескровлен, а В.В. Давыдов со своей цинкографией перешел в «Московский листок».
— Тятька! Эвося народу
Собралось у кабака!
Все гуторят про свободу…
Тятька, кто она така?
— Замолчи! Пущай гуторют,
Наше дело сторона…
Как возьмут тебя да вспорют,
Так
узнаешь, кто она!
Волинадо.
— Помилуйте, ваше превосходительство, да ведь это моя фамилия. Да и стихи не мои… их
все знают [Это стихи Шумахера. Они долго ходили по рукам, потом уже появились в «Искре». — Примеч. автора.].
А.В. Насонов отдал ему издание за долги, но первое время был редактором, а с 1886 года появилась подпись одного Щербова.
Узнав это,
все лучшие сотрудники ушли, из художников остался один А.И. Лебедев, снова явился из «Будильника» Л.Л. Белянкин, после чего Щербов издательствовал недолго.
Происхождение «Курьера» имеет свою историю, которая, конечно, теперь забыта, да и в те времена
знали ее далеко не
все. И то
знали кусочками, каждый свое.
Всю ночь громыхали по булыжным мостовым длинные обозы отходников, заменявших тогда канализацию, но и с перенесением из Анненгофской рощи свалки нечистот к Сортировочной станции Московско-Казанской железной дороги все-таки еще в нее сливались нечистоты, и название «Анненгофская роща» было только в указателях Москвы и официальных сообщениях, — в народе ее
знали испокон века и до последних дней только под одним названием: «Говенная роща!»
Меня, — продолжал рассказ В.М. Дорошевич, — принял судебный следователь Баренцевич, которому я отрекомендовался репортером: «Опоздали, батенька! Гиляровский из „Русских ведомостей“ уже был и
все знает. Только сейчас вышел… Вон едет по дороге!» Я был оскорблен в лучших своих чувствах, и как я тебя в тот миг ненавидел!
Заведовал редакцией секретарь Нотгафт, мужчина чрезвычайно презентабельный, англизированного вида, с рыжими холеными баками, всегда изящно одетый, в противовес
всем сотрудникам, журналистам последнего сорта, которых В.Н. Бестужев в редакции поил водкой, кормил колбасой, ругательски ругал, не имея возражений, потому что
все знали его огромную физическую силу и привычку к мордобою.
Всю розничную торговлю в Москве того времени держал в своих руках крупный оптовик Петр Иванович Ласточкин, имевший газетную торговлю у Сретенских ворот и на Моховой. Как и почему, — никто того тогда не
знал, — П.И. Ласточкин, еще в 4 часа утра, в типографии взял несколько тысяч номеров «Жизни» вместо двухсот экземпляров, которые брал обычно. И не прогадал.
— Когда я его стал будить, — рассказывал Руммель, — он начал ругаться, вынул револьвер, грозил
всех перестрелять, а когда я сказал, что пошлю за полицией, — он заявил, что на полицию плюет и разговаривать может только с плац-адъютантом. Мы уже посылали за полицией, но квартальный его
знает и боится войти: застрелит! — закончил содержатель буфета.
Оказывается, что он уже
знает обо
всем случившемся. Посланная мной телеграмма произвела целую бурю. Витте обозлился, администрация переволновалась, но нашла выход: сию же минуту приказали Северному телеграфному агентству послать речь Витте по
всей России, во
все газеты.
Но
знали также, что фактический редактор и заведующий
всем делом А.В. Амфитеатров и что на издание имеются огромные средства.
— Стало быть, вам кто-нибудь из ремонтеров-стариков сказывал. Им
все любовались. Вы
знаете хорошо наше дело! Никогда не думал, что у вас в Питере такие знатоки есть!
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да
все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только,
знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не
узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Как бы, я воображаю,
все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не
знают, что такое значит «прикажете принять».
Да объяви
всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!