Неточные совпадения
В.М. Соболевский — «Русские ведомости» — был популярен только между читателями этой газеты — профессорами, земцами, молодыми судейскими и либеральными думцами. Но
вся Москва его
не знала.
Редакция «Будильника» четверостишие даже и в набор
не сдала. М.Н. Катков был священной особой для московского цензурного комитета, потому что
все цензоры были воспитанниками Каткова и сотрудничали в «Московских ведомостях», чем были сильны и неприкосновенны. Их, как древних жрецов, писатели и журналисты редко лицезрели.
Да и негде было видеть сотрудников «Московских ведомостей» — они как-то жили своей жизнью,
не знались с сотрудниками других газет, и только один из них, театральный рецензент С.В. Флеров (Васильев), изящный и скромный, являлся на
всех премьерах театров, но он ни по наружности, ни по взглядам, ни по статьям
не был похож на своих соратников по изданию, «птенцов гнезда Каткова» со Страстного бульвара.
Псевдоним очень остроумный и правдивый, так как в фельетонах участвовало несколько человек, а Лукин собирал
весь этот материал в фельетон, который выходил в Петербурге по субботам.
Не знаю, как платил Нотович, но я от Лукина получал 5 копеек за строчку и много зарабатывал, так как чуть
не ежедневно давал заметки, которые нельзя было печатать в Москве, а в «Новостях» они проходили.
Когда же Болдоха, очухавшись, вернулся на Хитров к съемщику ночлежки — капиталисту и организатору крупных разбоев «Золотому», — тот сказал, что ничего знать
не знает, что
все в поезде были пьяны и
не видали, как и куда Болдоха скрылся.
Кейзер приехал в редакцию, но меня
не нашел. Уже зимой Болдоха, арестованный на месте другого преступления, указал
всех участников. Дело «Золотого» разбиралось в окружном суде и кончилось каторгой.
Гляжу на него во
все глаза и ничего
не понимаю. Он вынул из кармана телеграмму. Читаю: «Завтра скорым. Гарбер, Шютце».
В продолжение
всего лета, захватив часть осени, пешком и на шхуне путешественники обошли,
не забыв ни одного протока, ни одного самого глухого местечка,
всю дельту Лены и
весь берег океана.
Когда человек пять таких тузов отправил он в госпиталь,
все начали чистить, мыть, перестраивать и кормить рабочих и служащих свежей пищей в чистых столовых. В две недели Нижнего стало
не узнать: чистота на улицах и на дворах.
Неделю я провел верхом вдвоем с калмыком, взятым по рекомендации моего старого знакомого казака, который дал мне свою строевую лошадь и калмыка провожатым. В неблагополучных станицах мы
не ночевали, а варили кашу и спали в степи.
Все время жара была страшная. В редких хуторах и станицах
не было разговора о холере, но в некоторых косило десятками, и во многих даже дезинфекция
не употреблялась: халатность полная, мер никаких.
В одной из станиц в почтовой конторе во время приема писем упал и умер старший почтовый чиновник, и
все разбежались. Пришлось чужому, проезжему человеку потребовать станичное начальство, заставить вынести из конторы тело, а контору запереть, чтобы
не разграбили.
Приняв от него это благословение, я распрощался с милыми людьми, — и мы с Иваном очутились в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со
всеми ужасами опускаю, — да мне они уж и
не казались особенными ужасами после моей командировки несколько лет тому назад за Волгу, в Астраханские степи, на чуму, где в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились черные, догнивающие люди. И никакой помощи ниоткуда я там
не видел!
Иногда, когда Иван отставал, я сдерживал моего Тебенька, — но сын славного Дир-боя, отмахав верст двадцать, был свеж, только фырчит, ноздри раздувает, а повода
не спускает,
все попрашивает. И у калмыка хорош конь — тоже свеж.
Через час мы были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и белье. Калмык с лошадьми ждал меня на улице и на
все вопросы любопытных
не отвечал ни слова, притворяясь, что
не понимает. Вымуштрованный денщик был — и с понятием!
Отпустив калмыка, я напился чаю и первым делом пошел в редакцию газеты «Донская речь», собрать кое-какие данные о холере. Газета подцензурная, и никаких сведений о холере, кроме кратких, казенных, в ней
не было. Чтобы получить подробные официальные сведения о ходе холеры во
всей области, мне посоветовали обратиться в канцелярию наказного атамана. Между прочим, шутя я рассказал в редакции о том, как меня калмык от холеры вылечил.
—
Не беспокойтесь,
все у меня в руках,
все будет сделано, а теперь ко мне завтракать; мне карачаевских барашков привезли да икры ачуевской!
— Иван Иванович? — в один голос сказали
все трое. — Да мы
все трое ученики его… Он воспитал три поколения донцов. Кто
не знает нашего любимого учителя!.. Инспектор реального училища! Теперь на пенсии!
Он пользовался общей любовью
всего Дона, ученики чуть
не молились на него, начальство уважало его за знания и за исключительную честность, но невзлюбил его наказной атаман Святополк-Мирский, присланный на эту должность из Петербурга.
— Да вот еще Фролка. У вас его казнили вместе с атаманом. Это неправда. Его отвели в тюрьму и несколько лет пытали и допрашивали, где Степан клады зарыл. Возили его сыщики и по Волге, и к нам на Дон привозили. Старики в Кагальнике мне даже места указывали, где Фролка указывал. Места эти разрывали, но нашли ли что, никто
не знает, тайно
все делалось. Старики это слыхали от своих дедов очевидцев.
— Да,
не хотел пока идти против
всех. Ведь и в песнях о Разине везде поют, что
Я
не любил работать в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков,
всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу
все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя — потом я их развел много — подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад — после минутного веселого отдыха лучше работают.
Благодаря ему мы
не пропускали ни одного интересного события и обгоняли другие газеты, кроме «Московского листка», где Н.И. Пастухов имел другого такого чиновника, выше рангом, к которому попадали
все рапорты раньше и уже из его рук к младшему, моему помощнику.
С покупкой дома и уплатой старых долгов дивиденда первое время
не было, и только на 1890 год он появился в изрядной сумме, и было объявлено, что служащие получат свою долю. И действительно,
все получили, но очень мало.
— Пожалуйте рюмочку с нами, Владимир Алексеевич! — пригласил он меня, а другой его сосед уж и стаканчик подает. Выпили. Разговариваем. Я полез в карман за табакеркой. В другой, в третий… нет табакерки! И вспомнилось мне, что я забыл ее на столе в скаковом павильоне. И сразу
все праздничное настроение рухнуло: ведь я с ней никогда
не расстаюсь.
Я воскрес, смотрю на сверкающее солнце и сам
не верю. Открываю, нюхаю. И
всю усталость,
весь ужас пережитого как рукой сняло. Я никогда и ничему так
не радовался, как этой табакерке. Это был подарок моего отца.
В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто
не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас был на
всех лицах. У многих слезы. Они уже знали кое-что из слухов, но
все было туманно. Пошли разговоры.
— На беду это!
Не будет проку в этом царствовании! — самое яркое, что я слышал от старика наборщика. Никто
не ответил на его слова,
все испуганно замолчали… и перешли на другой разговор.
Многие и кормились, помещая рекламные заметки или собирая объявления за счет гонорара. Ухитрялась получать от И.И. Смирнова деньги заведовавшая редакцией «Соколиха», Александра Ивановна Соколова, которой было «
все все равно» и которая даже
не обиделась, когда во время ее отпуска фельетонист Добронравов в романе «Важная барыня» вывел ее в неказистом виде. Добронравов в романе вставлял рекламы фирм и получал с них за это взятки.
Набег нищих настолько был стремителен, что полиция
не успела принять никаких мер… Катастрофу
не предупредили, она должна была случиться и случилась. Ворота
все еще
не отпирались, сунутые несколько двугривенных только зажгли толпу, каждый стремился пролезть вперед, толпа хлынула и прижала несчастных, добившихся своей цели: встать первыми у железных ворот.
В то время тротуар у этого дома был очень высок, чуть
не на аршин выше мостовой. Стоявшие на мостовой равнялись головами с поясом стоявших на тротуаре.
Всем хотелось быть ближе к воротам, ближе к цели. С мостовой влезали, хватаясь за платье стоявших выше, и падали вместе с ними. Кто-то вдруг из передних крикнул...
Если им до его фельетона жилось спокойно, то после него они стали притчей во языцех, и оказалось, что никому в Москве хорошо
не жилось, кроме ростовщиков: им было
все равно — пиши
не пиши!
Надо сказать, что здесь и намека на какой-нибудь роман
не было, а просто Никита Петрович Гиляров-Платонов доверял ей вполне и во
всем. Когда же касса опустела, Марья Васильевна исчезла так же неожиданно, как и появилась.
— Вот пойдет газета — тогда другое дело!
Всех сотрудников обеспечу, ничего
не пожалею. Разве я
не отдаю теперь последнее?
В «Новостях дня» я за
все время их существования постоянно почти
не работал, но первые годы по усиленной просьбе А.Я. Липскерова помочь ему давал иногда интересный материал, и он действительно платил, как умел.
— Около рубля наберется. Погодите, может быть, что-нибудь с объявлений набежит, только
не прозевайте, а то Абрам Яковлевич
все бегает, справляется.
— Ну и прозевали. Абрам Яковлевич два раза
все обобрал. Я говорила,
не зевайте, вот и позавтракали! У нас знают, когда угостить!
У А.И. Соколовой, или, как ее звали, у «Соколихи», были сын Трифон, поразительно похожий на В.М. Дорошевича, только
весь в миниатюре, и дочь Марья Сергеевна, очень красивая барышня, которую мать
не отпускала от себя ни на шаг. Трифон Сергеевич, младший, и Марья Сергеевна были Соколовы, а старший — Влас Михайлович — Дорошевич.
Огромная конюшня, обнесенная забором, была в виду у
всех на Ходынке, рядом со скаковым кругом. Расход был огромный, лошади, конечно, себя
не оправдывали, и на содержание их
не хватало доходов от газеты. Пошли векселя.
— Вот что я тебе, Абрам, скажу по-дружески: послушайся меня и, если исполнишь мой совет, то будешь ты опять богат. Вот у тебя хлыст в руках, прикажи сейчас же отпереть
все конюшни и
всех до одной лошадей выгони в поле, ворота запри, а сам на поезд на два месяца в Крым. Иди и
не оглядывайся!
Популярность «Московского листка» среди москвичей объяснялась
не только характером и направленностью издания, но и личностью издателя, крепко державшего в руках
всю газету.
Действительно, Н.И. Пастухов знал
всю подноготную, особенно торговой Москвы и московской администрации. Знал, кто что думает и кто чего хочет. Людей малограмотных, никогда
не державших в руках книгу и газету, он приучил читать свой «Листок».
С квартиры выгнали, в другую
не пускают:
Все говорят, что малый я пустой,
Срок паспорта прошел, в полицию таскают.
Отсрочки
не дают без денег никакой…
Теперь сижу один я на бульваре
И думаю, где мне ночлег сыскать.
Одной копейки нет в моем кармане,
Пришлось последнее продать…
Репортеров он ценил больше
всех других сотрудников и
не жалел им на расходы, причем всегда давал деньги сам лично,
не проводя их через контору, и каждый раз, давая, говорил...
—
Все равно. Пускай пишет. Уж ежели я сказал, чтоб писал, так, стало быть, денег
не жалею!
Ни репортеры, ни чиновники
не могли этого сделать, даже никто
не мог узнать, где он печатается, так как это
все велось в строжайшей тайне.
«Изволите видеть, ходит мимо красавец почтенный, мужчина степенный, усы завиты, бачки подбриты, глядит молодцом, барином,
не купцом. Ходит по Кузнецкому мосту, ищет денег приросту, с первого числа, грит, удружу, на
всех по полтыщи наложу, мы им наживать даем, значит, повысим за наем.
«Пожалте сюда, поглядите-ка, хитра купецкая политика.
Не хлыщ,
не франт, а миллионный фабрикант попить, погулять охочий на труд на рабочий. Видом сам авантажный, вывел корпус пятиэтажный, ткут, снуют да мотают,
все на него работают. А народ-то фабричный, ко
всему привычный, кости да кожа, да испитая рожа. Плохая кормежка, да гнилая одежка, подводит живот да бока у фабричного паренька.
Многие ругали «Листок», и
все его читали. Внешне чуждались Н.И. Пастухова, а к нему шли. А он вел свою линию,
не обращал на такие разговоры никакого внимания, со
всеми был одинаков, с утра до поздней ночи носился по трактирам,
не стеснялся пить чай в простонародных притонах и там-то главным образом вербовал своих корреспондентов и слушал разные разговоры мелкого люда, которые и печатал, чутьем угадывая, где правда и где ложь.
Кажется, прошло то время, когда ваша братия ходила славить, блуждая по лавкам, а вы
все еще это занятие
не оставляете, смотрите, как бы вас за это начальство
не припугнуло», — и полиция по Москве начинает остерегаться брать взятки.
Много и безграмотной ерунды, конечно, присылали, но Н.И. Пастухов умел извлекать интересное, и
не было во
всей Московской губернии ни одного трактира, где
не получался бы «Листок».