Неточные совпадения
— Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре
года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
Они ютились больше
в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых
годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время
из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то
в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Умер старик, прогнали Коську
из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала
в помойках,
в пустых подвалах под Красными воротами,
в башнях на Старой площади, а
летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
И кто вынесет побои колодкой по голове от пьяного сапожника и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся
в обиход тогдашних мастерских, куда приводили
из деревень и отдавали мальчуганов по контракту
в ученье на
года, чтобы с хлеба долой!
С восьмидесятых
годов, когда
в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые
в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не
из типов, искавших «на грош пятаков».
Был
в шестидесятых
годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви
из Кимр.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой,
в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки
лет прослужил
в московской полиции, дошел
из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
В семидесятых и восьмидесятых
годах особенно славился «хлудовский стол», где председательствовал степеннейший
из степенных купцов, владелец огромной библиотеки Алексей Иванович Хлудов со своим братом, племянником и сыном Михаилом, о котором ходили по Москве легенды.
Библиотека эта по завещанию поступила
в музей. И старик Хлудов до седых волос вечера проводил по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами
в Купеческом клубе, пока
в 1882
году не умер скоропостижно по пути
из дома
в клуб. Он ходил обыкновенно
в высоких сапогах,
в длинном черном сюртуке и всегда
в цилиндре.
Последний раз я видел Мишу Хлудова
в 1885
году на собачьей выставке
в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку.
В клетке на табурете
в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил
из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица, недавно привезенная
из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать
лет жили
в «Ляпинке» и оставались
в ней долгое время уже по выходе
из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
В восьмидесятые
годы, кажется
в 1884
году, Московский университет окончил доктор Владимиров, семинарист, родом
из Галича.
И вот на одну
из «сред»
в 1886
году явился
в разгар дружеской беседы К. С. Шиловский и сказал
В. Е. Шмаровину...
В последние
годы, когда А. К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда появлялся
в грибковской мастерской
в рубище. Ученики радостно встречали знаменитого художника и вели его прямо
в кабинет к С. И. Грибкову. Друзья обнимались, а потом А. К. Саврасова отправляли с кем-нибудь
из учеников
в баню к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый
в белье и платье Грибкова, и начиналось вытрезвление.
Много
лет на глазах уже вошедшего
в славу «Эрмитажа» гудел пьяный и шумный «Крым» и зловеще молчал «Ад»,
из подземелья которого не доносился ни один звук на улицу.
Еще
в семи — и восьмидесятых
годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать
лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно
в подземном ходе
из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Так было
в шестидесятых
годах, так было и
в семидесятых
годах в «Аду», только прежде было проще:
в «Треисподнюю» и
в «адские кузницы» пускались пары с улицы, и
в каморки ходили
из зала запросто всякие гости, кому надо было уединиться.
Первая половина шестидесятых
годов была началом буйного расцвета Москвы,
в которую устремились
из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после «освободительной» реформы.
Так было до начала девяностых
годов. Тогда еще столбовое барство чуралось выскочек
из чиновного и купеческого мира. Те пировали
в отдельных кабинетах.
В прежние
годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев.
Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Летом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый
из них был грушевый,
из вареных груш, которые
в моченом виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали
из ведра кружками.
Номера все были месячные, занятые постоянными жильцами. Среди них, пока не вымерли, жили тамбовские помещики (Мосолов сам был
из их числа), еще
в семидесятых
годах приехавшие
в Москву доживать свой век на остатки выкупных, полученных за «освобожденных» крестьян.
И действительно,
в 1881
году еще оставались эти типы, вывезенные
из тамбовских усадеб крепостные.
Прошло со времени этой записи больше двадцати
лет. Уже
в начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой
из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.
И только
в 1908
году появился
в пожарном депо на Пречистенке первый пожарный автомобиль. Это была небольшая машина с прикрепленной наверху раздвижной лестницей для спасения погибавших
из верхних этажей, впрочем, не выше третьего. На этом автомобиле первым мчался на пожар брандмайор с брандмейстером, фельдшером и несколькими смельчаками — пожарными-топорниками.
Я помню одно необычайно сухое
лето в половине восьмидесятых
годов, когда
в один день было четырнадцать пожаров,
из которых два — сбор всех частей. Горели Зарядье и Рогожская почти
в одно и то же время… А кругом мелкие пожары…
В первый раз
в жизни я услыхал это слово
в конце первого
года империалистической войны, когда население нашего дома, особенно надворных флигелей, увеличилось беженцами
из Польши.
В шестидесятых
годах носили шиньоны, накладные косы и локоны, «презенты»
из вьющихся волос.
Были тут и старики с седыми усами
в дорогих расстегнутых пальто, из-под которых виднелся серебряный пояс на чекмене. Это — борзятники, москвичи, по зимам живущие
в столице, а
летом в своих имениях; их с каждым
годом делалось меньше. Псовая охота, процветавшая при крепостном праве, замирала. Кое-где еще держали псарни, но
в маленьком масштабе.
Со смертью Чаадаева
в 1856
году «говорильня» стала «кофейной комнатой», где смелые речи сменились пересказом статей
из «Московских ведомостей» и возлежанием
в креслах пресытившихся гурманов и проигравшихся картежников.
Он описывает
в другом месте клубные впечатления декабриста Волконского,
в шестидесятых
годах вернувшегося
из сибирской каторги...
Выставка открылась
в 6 часов вечера 12 ноября. Ярко горит электричество
в холодных, несколько
лет не топленных роскошных залах Английского клуба. Красные флаги расцветили холодный мрамор старинных стен.
Из «портретной» доносятся говор, шарканье ног, прорезаемые иногда звоном шпор…
Студенты
в основной своей части еще с шестидесятых
годов состояли
из провинциальной бедноты,
из разночинцев, не имевших ничего общего с обывателями, и ютились
в «Латинском квартале», между двумя Бронными и Палашевским переулком, где немощеные улицы были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами.
В семидесятых
годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство,
из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых
годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых
годов, времени реакции.
В 1887
году, когда к студенческому уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление
в университет, когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели
из терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых было пущено
в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло незаметно.
Нарышкинский сквер, этот лучший
из бульваров Москвы, образовался
в половине прошлого столетия. Теперь он заключен между двумя проездами Страстного бульвара, внутренним и внешним. Раньше проезд был только один, внутренний, а там, где сквер, был большой сад во владении князя Гагарина, и внутри этого сада был тот дворец, где с 1838
года помещается бывшая Екатерининская больница.
Еще
в 1926
году, когда перемащивали проезд против здания больницы,
из земли торчали уцелевшие столетние пни, остатки этого сада. Их снова засыпали землей и замостили.
Так до 1917
года и служил этот дом, переходя
из рук
в руки, от кондитера к кондитеру: от Завьялова к Бурдину, Феоктистову и другим.
Из этого периода дошла до нас только одна легенда, сохранившаяся у стариков соседей да у отставных полицейских Тверской части, которые еще были живы
в восьмидесятых
годах и рассказывали подробности.
Только раз
в неделю,
в воскресенье, слуги сводили старуху по беломраморной лестнице и усаживали
в запряженную шестеркой старых рысаков карету, которой правил старик кучер, а на запятках стояли два ветхих лакея
в шитых ливреях, и на левой лошади передней пары мотался верхом форейтор,
из конюшенных «мальчиков», тоже
лет шестидесяти.
Потом уже,
в начале восьмидесятых
годов, во всех банях постановили брать копейку за веник, из-за чего
в Устьинских банях даже вышел скандал: посетители перебили окна, и во время драки публика разбегалась голая…
Передо мной счет трактира Тестова
в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и распиской
в получении денег и подписями: «
В. Долматов и О. Григорович». Число — 25 мая.
Год не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом
из Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ по сцене
В. П. Долматов и его друг О. П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы пошли к Тестову пообедать по-московски.
В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович.
Неизменными посетителями этого трактира были все московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым
из Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как-то
в восьмидесятых
годах съехались
из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у Лопашова
в этой самой «избе», а на меню стояло: «Обед
в стане Ермака Тимофеевича», и
в нем значилось только две перемены: первое — закуска и второе-«сибирские пельмени».
Собирались здесь
года два, а потом все разбрелись, а Василий Яковлевич продолжал торговать, и к нему всякий
из вышесказанных, бывая
в Москве, считал своим долгом зайти, а иногда и перехватить деньжонок на дорогу.
Их, как и мальчиков, привозили
из деревни и отдавали
в ученье на четыре-пять
лет без жалованья и тем прикрепляли к месту.
Везли его
из тюрьмы главными улицами через Красную площадь за Москву-реку, на Конную, где еще
в шестидесятых
годах наказывали преступников на эшафоте плетьми, а если он дворянин, то палач
в красной рубахе ломал шпагу над головой, лишая его этим чинов, орденов и звания дворянского.
В 1905
году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами.
В трактире ярко горели огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась незаперта. Разбив
из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.