Неточные совпадения
Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе с Григорьевым и беседовал с ним часами. То и дело подбегал к
столу его сын, гимназист-первоклассник, с восторгом показывал купленную им
на площади книгу (он увлекался «путешествиями»), брал деньги и быстро исчезал, чтобы явиться с новой книгой.
На двух
столах стояли такие же лампочки, пустые бутылки, валялись объедки хлеба, огурцов, селедки.
На крайнем к окну
столе шла ожесточенная игра в банк.
Испитой юноша,
на вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе
на затылке, стуча дном водочного стакана по
столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку...
Он выхватил из рук еще стоявшего у
стола Оськи кружку с пивом и выплеснул
на пол.
— Да так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда — не берут. Я — к нему в театр. Не застаю. Иду
на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного
стола.
Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный
стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а
на полу вповалку спало более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до
стола.
В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы —
на ней помещались три клуба: Английский клуб в доме Муравьева, там же Дворянский, потом переехавший в дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а в дом Мятлева — Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский
стол перешел
на старинные русские кушанья.
Умчались к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а за «обжорным»
столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха
на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда
на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с тем, что за
столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Не таков был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов,
на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не ходил
на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и
стол уже навсегда лишился общества Паши.
В 1894 году
на огромный
стол, где обычно рисовали по «средам» художники свои акварели, В. Е. Шмаровин положил лист бристоля и витиевато написал сверху: «1-я среда 1894-го года». Его сейчас же заполнили рисунками присутствующие. Это был первый протокол «среды».
Кругом
стола ходили гости, смотрели
на работу…
И указывал
на кого-нибудь, не предупреждая, — приходилось говорить. А художник Синцов уже сидел за роялем, готовый закончить речь гимном… Скажет кто хорошо —
стол кричит...
Во дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные
столы с горами нарезанного черного хлеба. Кругом
на скамейках сидели обедавшие.
Сотни людей занимают ряды
столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где
на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
Затем стало сходить
на нет проевшееся барство. Первыми появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты — Клопы, Вогау, Гопперы, Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали каждая компания свой
стол.
И
на других
столах то же.
Приезжие идут во второй зал, низенький, с широкими дубовыми креслами. Занимают любимый
стол, к которому привыкли, располагаясь
на разлатых диванах…
— Вот там; да ее не заводим: многие гости обижаются
на машину — старье, говорят! У нас теперь румынский оркестр… — И, сказав это, метрдотель повернулся, заторопился к другому
столу.
Только раз как-то за
столом «общественных деятелей» один из них, выбирая по карточке вина, остановился
на напечатанном
на ней портрете Пушкина и с возмущением заметил...
И указал одной рукой
на морг, а другой —
на соседний
стол, занятый картежниками, шумно спорившими.
Когда новое помещение для азартной игры освободило большой двухсветный зал, в него были перенесены из верхних столовых ужины в свободные от собраний вечера. Здесь ужинали группами, и каждая имела свой
стол. Особым почетом пользовался длинный
стол, накрытый
на двадцать приборов.
Стол этот назывался «пивным», так как пиво было любимым напитком членов
стола и
на нем ставился бочонок с пивом. Кроме этого,
стол имел еще два названия: «профессорский» и «директорский».
Трактир «Собачий рынок» был не
на самой площади, а вблизи нее,
на Неглинном проезде, но считался
на Трубе. Это был грязноватый трактирчик-низок. В нем имелся так называемый чистый зал, по воскресеньям занятый охотниками. Каждая их группа
на этот день имела свой дожидавшийся
стол.
На другом конце
стола прилизанный, с английским пробором
на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Здесь шла скромная коммерческая игра в карты по мелкой, тихая, безмолвная. Играли старички
на своих, десятилетиями насиженных местах.
На каждом
столе стояло по углам по четыре стеариновых свечи, и было настолько тихо, что даже пламя их не колыхалось.
Аванзал — большая комната с огромным
столом посредине,
на котором в известные дни ставились баллотировочные ящики, и каждый входящий в эти дни член клуба, раньше чем пройти в следующие комнаты, обязан был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
А там грянула империалистическая война. Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба остались прихожая, аванзал, «портретная», «кофейная», большая гостиная, читальня и столовая. А все комнаты, выходящие
на Тверскую, пошли под госпиталь. Были произведены перестройки. Для игры «инфернальная» была заменена большой гостиной, где метали баккара,
на поставленных посредине
столах играли в «железку», а в «детской», по-старому, шли игры по маленькой.
Традиционно в ночь
на 12 января огромный зал «Эрмитажа» преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные
столы, табуретки, венские стулья… В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства.
— Ну ладно, пополам так пополам,
на главный
стол орла, а
на задние ворону…
Становилось шумнее. Запивая редкостные яства дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то
на ухо. Архиерей мигнул сидевшему
на конце
стола протодьякону, не спускавшему глаз со своего владыки.
Они уходят в соседнюю комнату, где стоит большой
стол, уставленный закусками и выпивкой. Приходят, прикладываются, и опять — к дамам или в соседнюю комнату, — там
на двух
столах степенная игра в преферанс и
на одном в «стуколку». Преферансисты — пожилые купцы, два солидных чиновника — один с «Анной в петлице» — и сам хозяин дома, в долгополом сюртуке с золотой медалью
на ленте
на красной шее, вырастающей из глухого синего бархатного жилета.
Кроме ряда кабинетов в трактире были две огромные залы, где
на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои
столы, которые до известного часа никем не могли быть заняты.
— Пожалуйте, Владимир Алексеевич, за пастуховский
стол! Николай Иванович вчера уехал
на Волгу рыбу ловить.
Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком… Выпили по стопке эля «для осадки». Постепенно закуски исчезали, и
на месте их засверкали дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а
на соседнем
столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
После этого не менее четырех лет мальчик состоит в подручных, приносит с кухни блюда, убирает со
стола посуду, учится принимать от гостей заказы и, наконец,
на пятом году своего учения удостаивается получить лопаточник для марок и шелковый пояс, за который затыкается лопаточник, — и мальчик служит в зале.
А в праздничные дни к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными — места нет. И лавирует половой между пьяными
столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом
на ладони, и
на подносе иногда два и семь — то есть два чайника с кипятком и семь приборов.
В трактире всегда сидели свои люди, знали это, и никто не обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву
на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял
стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
Посредине
стол на двенадцать приборов, с шитой русской скатертью и вышитыми полотенцами вместо салфеток.
Таков же был трактир и «Арсентьича» в Черкасском переулке, славившийся русским
столом, ветчиной, осетриной и белугой, которые подавались
на закуску к водке с хреном и красным хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у «Арсентьича» были изумительные и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради этих щей «Арсентьича».
Обеды в ресторане были непопулярными, ужины — тоже. Зато завтраки, от двенадцати до трех часов, были модными, как и в «Эрмитаже». Купеческие компании после «трудов праведных»
на бирже являлись сюда во втором часу и, завершив за
столом миллионные сделки, к трем часам уходили. Оставшиеся после трех кончали «журавлями».
Я спустился в эту темноту, держась за руку моего знакомого. Ничего не видя кругом, сделал несколько шагов. Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы бросил тень
на ребра сводов. Желтые полосы заиграли
на переплетах книг и
на картинах над письменным
столом.
Я очутился в большой длинной комнате с нависшими толстенным сводами, с глубокой амбразурой маленького, темного, с решеткой окна, черное пятно которого зияло
на освещенной стене. И представилось мне, что у окна, за
столом сидит летописец и пишет…
В Петров день перед квартирами
на дворе, а если дождь, то в квартирах, с утра устанавливаются
столы, а
на них — четвертные сивухи, селедка, огурцы, колбаса и хлеб.