Неточные совпадения
Женщина успела выскочить
на улицу, оборванец был остановлен и лежал уже
на полу: его «успокоили».
Это было
делом секунды.
Словом,
это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки
на несколько
дней в Москву.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь
на один только
день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в
этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Об
этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики
на Сухаревке. Предлагавший двести рублей
на другой
день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что в
этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Что он Зайцевский — об
этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку стихов и рассказов, которые он исполнял
на сцене. Книжка называлась «Пополам». Меня он не застал и через
день позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.
Мои статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и
дело это было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз
на зимние волчьи охоты.
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне
на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь
на следующий приз, имеет ли она шансы?
На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду
на Самотеку, а
это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
— Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с
этой рванью, с переписчиками… Сидят и чешутся…
На сорок копеек в
день персидской ромашки выходит… А то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
То же самое было и
на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица
эта была весьма шумной и
днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел
на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
Об
этом на другой
день разнеслось по городу, и уж другой клички Рыжеусову не было, как «Нога петушья»!
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты
на галерку, а цирк Саламонского каждый
день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда
эти копейки шли, никто не знал.
Этюды с
этих лисичек и другие классные работы можно было встретить и
на Сухаревке, и у продавцов «под воротами». Они попадали туда после просмотра их профессорами
на отчетных закрытых выставках, так как их было
девать некуда, а
на ученические выставки классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные.
И здесь в
эти примитивные игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь
на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем
делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
В конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись
на один из таких ходов под воротами
этого дома, когда уже «Ада» не было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и
днем керосиновыми лампами).
Особенно же славились ужины,
на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел
на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько часов. Кого-кого там не перебывало! И все держалось в секрете; полиция не мешалась в
это дело — еще
на начальство там наткнешься!
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым
делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок.
Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели
на прилавках, но крысы обращали
на них мало внимания. В надворные сараи котов
на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
— Не наше дело-с, теперь у нас мирдотель
на это…
В начале девяностых годов
это огромное
дело прекратилось, владения Ромейко купил сибирский богатей Н. Д. Стахеев и выстроил
на месте сломанного трактира большой дом, который потом проиграл в карты.
Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью
на двор.
Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и
дело сюда привозили трупы, поднятые
на улице, или жертвы преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли
на дрогах, в дощатых гробах
на кладбище.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как
на ладони.
На каланче, под шарами, ходил
день и ночь часовой. Трудно приходилось
этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар — белый фонарь, крест — красный. А если красный фонарь сбоку,
на том месте, где
днем — красный флаг, —
это сбор всех частей. По третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей, по пятому — всех частей.
На другой
день вся Москва только и говорила об
этом дьявольском поезде. А через несколько
дней брандмайор полковник Потехин получил предписание, заканчивавшееся словами: «…строжайше воспрещаю употреблять пожарных в театрах и других неподходящих местах. Полковник Арапов».
Все вокруг них! Не дождями
Эти травы вспоены,
На слезах людских,
на поте,
Что лились рекой в те
дни, —
Без призора,
на свободе
Расцвели теперь они.
Наживались
на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только один старик Филиппов, спасший свое громадное
дело тем, что съел таракана за изюминку, был в
этом случае честным человеком.
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все московское дворянство носило год траур и парикмахеры
на них не работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за
это время съел траур. А с 1885 года французы окончательно стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший
дело…
Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так и думали все, что он был француз,
на самом же
деле это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев.
Тут были косматые трагики с громоподобным голосом и беззаботные будто бы, а
на самом
деле себе
на уме комики — «Аркашки» в тетушкиных кацавейках и в сапогах без подошв, утраченных в хождениях «Из Вологды в Керчь и из Керчи в Вологду». И все
это шумело, гудело, целовалось, обнималось, спорило и голосило.
По зимам охотники съезжались в Москву
на собачью выставку отовсюду и уже обязательно бывали
на Трубе.
Это место встреч провинциалов с москвичами. С рынка они шли в «Эрмитаж» обедать и заканчивать
день или, вернее сказать, ночь у «Яра» с цыганскими хорами, «по примеру своих отцов».
Здесь игра начиналась не раньше двух часов ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались в
этой комнате вплоть до открытия клуба
на другой
день, в семь часов вечера, и, отдохнув тут же
на мягких диванах, снова продолжали игру.
Он, не считая, пачками бросал деньги, спокойной рукой получал выигрыши, не обращая внимания
на проигрыш. Видно, что
это все ему или скучно, или мысль его была далеко. Может быть, ему вспоминался безбородый юноша-маркер, а может быть, он предчувствовал грядущие голодные
дни на Ривьере и в Монако.
Аванзал — большая комната с огромным столом посредине,
на котором в известные
дни ставились баллотировочные ящики, и каждый входящий в
эти дни член клуба, раньше чем пройти в следующие комнаты, обязан был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
Сошел
на нет и
этот клуб. У большинства дворян не осталось роскошных выездов.
Дела клуба стали слабнуть, вместо шестисот членов осталось двести. Понемногу стало допускаться в члены и именитое купечество.
Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в
этот день. Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером
на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»!
Это был беззаботно-шумный, гулящий
день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в
этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться
на глаза студентам.
Бывали здесь богатые купеческие свадьбы, когда около дома стояли чудные запряжки; бывали и небогатые, когда стояли вдоль бульвара кареты, вроде театральных,
на клячах которых в обыкновенное время возили актеров императорских театров
на спектакли и репетиции. У
этих карет иногда проваливалось
дно, и ехавшие бежали по мостовой, вопя о спасении… Впрочем,
это было безопасно, потому что заморенные лошади еле двигались… Такой случай в восьмидесятых годах был
на Петровке и закончился полицейским протоколом.
У цирюльников было правило продержать десять минут банку, чтобы лучше натянуло, но выходило
на деле по-разному. В
это время цирюльник уходил курить, а жертва его искусства спокойно лежала, дожидаясь дальнейших мучений. Наконец терпения не хватало, и жертва просила окружающих позвать цирюльника.
— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в Москве — через
день ходят к нам в
эти часы… по рублевке каждому парильщику «
на калач» дают.
Извозчик в трактире и питается и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда — пьянства. Раза два в
день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит
на себе мокрое платье осенью, и все
это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай,
на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
И вот за
этим чаем, в пятиалтынный, вершились
дела на десятки и сотни тысяч. И только тогда, когда кончали
дело, начинали завтрак или обед, продолжать который переходили в кабинеты.
Только
этим и памятен был ресторанчик «Венеция»,
днем обслуживающий прохожих
на Кузнецком мосту среднего класса и служащих в учреждениях, а шатающаяся франтоватая публика не удостаивала вниманием дешевого ресторанишка, предпочитая ему кондитерские или соседнюю «Альпийскую розу» и «Билло».
Сам Красовский был тоже любитель
этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время
на «Голубятне», а если являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое
дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Эти несколько
дней прихода плотов были в Дорогомилове и гулянкой для москвичей, запруживавших и мост и набережную, любуясь
на работу удальцов-сгонщиков, ловко проводивших плоты под устоями моста, рискуя каждую минуту разбиться и утонуть.
А. Т. Зверев имел два трактира — один в Гавриковом переулке «Хлебная биржа». Там заседали оптовики-миллионеры, державшие в руках все хлебное
дело, и там делались все крупные сделки за чайком.
Это был самый тихий трактир. Даже голосов не слышно. Солидные купцы делают сделки с уха
на ухо, разве иногда прозвучит...
Шумела молодая рощица и, наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг в один прекрасный
день — ни рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит
на ее месте желтым песком. Как? Кто? Что? — недоумевала Москва. Слухи разные — одно только верно, что Хомяков отдал приказание срубить деревья и замостить переулок и в
этот же
день уехал за границу. Рассказывали, что он действительно испугался высылки из Москвы; говорили, что родственники просили его не срамить их фамилию.
В прежние времена неслись мимо
этих ворот дорогие запряжки прожигателей жизни
на скачки и
на бега —
днем, а по ночам — в загородные рестораны — гуляки
на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках»
на паре с отлетом или
на «безживотных» сайках лихачей, одетых в безобразные по толщине воланы дорогого сукна, с шелковыми поясами, в угластых бархатных цветных шапках.
Полиция возбудила
дело, а гроб, покров и саван гробовщик за бесценок купил, и
на другой
день в
этом гробу хоронили какого-то купца.