Неточные совпадения
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко то
по снегу, то
по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они скользят, а не режут, как у городских санок. Зато на всех косогорах и уклонах горбатой улицы сани раскатываются, тащат за
собой набочившуюся лошадь и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы не вылететь из саней.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда
по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с
себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
На другой день, придя в «Развлечение» просить аванс
по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к
себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь
по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с
собой на все лето
по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
И десятилетний «дармоедище» начинает свой рабочий день, таща босиком
по снегу или грязи на помойку полную лоханку больше
себя.
И, вынув из кармана полицейский свисток, который на всякий случай всегда носил с
собой, шляясь
по трущобам, дал три резких, продолжительных свистка.
Не таков был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не звал
по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал
себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не ходил на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
Года два назад за ужином, когда каждый заказывал
себе блюдо
по вкусу, захотел и Паша щегольнуть своим гурманством.
Бывал на «вторничных» обедах еще один чудак, Иван Савельев. Держал он
себя гордо, несмотря на долгополый сюртук и сапоги бутылками. У него была булочная на Покровке, где все делалось
по «военно-государственному», как он сам говорил.
Себя он называл фельдмаршалом, сына своего, который заведовал другой булочной, именовал комендантом, калачников и булочников — гвардией, а хлебопеков — гарнизоном.
На них лучшие картины получали денежные премии и прекрасно раскупались. Во время зимнего сезона общество устраивало «пятницы», на которые
по вечерам собирались художники, ставилась натура, и они, «уставя брады свои» в пюпитры, молчаливо и сосредоточенно рисовали, попивая чай и перекидываясь между
собой редкими словами.
«22 февраля, в среду, на „среде“ чаепитие. Условия следующие: 1) самовар и чай от „среды“; 2) сахар и все иное съедобное, смотря
по аппетиту, прибывший приносит на свою долю с
собой в количестве невозбраняемом…»
Еще задолго до ресторана «Эрмитаж» в нем помещался разгульный трактир «Крым», и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные «голубчики»
по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла
собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда не доходила.
Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали самое удобное место — трактир «Ад», где никто не мешал им собираться в сокровенных «адских кузницах». Вот
по имени этого притона группа ишутинцев и назвала
себя «Ад».
В известные дни принимал у
себя просителей и жалобщиков, которые, конечно, профильтровывались чиновниками, заблаговременно докладывавшими князю, кто и зачем пришел, и характеризовавшими по-своему личность просителя.
Круг роскошных, соединенных между
собой зал и гостиных замыкал несколько мелких служебных комнат без окон, представлявших
собой островок, замаскированный наглухо стенами, вокруг которого располагалось круглое фойе. Любимым местом гуляющей
по фойе публики всегда был белый зал с мягкой мебелью и уютными уголками.
Кружок ставил — с разрешения генерал-губернатора князя Долгорукова, воображавшего
себя удельным князем и не подчинявшегося Петербургу, — спектакли и постом, и
по субботам, но с тем только, чтобы на афишах стояло: «сцены из трагедии „Макбет“, „сцены из комедии „Ревизор“, или «сцены из оперетты “Елена Прекрасная"“, хотя пьесы шли целиком.
Отправит ли их новый барин куда-нибудь к
себе в «деревню, в глушь, в Саратов», а семью разбросает
по другим вотчинам…
«Пройдясь
по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от
себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Они становятся впереди гостей, а вслед за ними идут пары: сначала — родители жениха и становятся
по правую руку от жениха, потом — родители невесты подходят к ним и становятся рядом с невестой, предварительно расцеловавшись с детьми и между
собой.
Измученные непосильной работой и побоями, не видя вблизи
себя товарищей
по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали в свои деревни, где иногда оставались, а если родители возвращали их хозяину, то они зачастую бежали на Хитров, попадали в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
Мальчики, конечно, носили обноски, но уже загодя готовили
себе, откладывая
по грошам какому-нибудь родному дяде или банщице-тетке «капиталы» на задаток портному и сапожнику.
И давал гривенник «человек» во фраке человеку в рубашке. Фрак прибавлял ему кавычки. А мальчиков половых экзаменовали. Подадут чай, а старый буфетчик колотит ногтем указательного пальца
себя по зубам...
— Жалости подобно! Оно хоть и
по закону, да не
по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при
себе содержать стал…
В «Олсуфьевке» жили поколениями. Все между
собой были знакомы, подбирались
по специальностям,
по состоянию и поведению. Пьяницы (а их было между «мастеровщиной» едва ли не большинство) в трезвых семейных домах не принимались. Двор всегда гудел ребятишками, пока их не отдадут в мастерские, а о школах и не думали. Маленьких не учили, а подросткам, уже отданным в мастерские, учиться некогда.