Неточные совпадения
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников
и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе
и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да
и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих
и административно высланных. На другой же
день их рассортируют: беспаспортных
и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в
ту же ночь обратно. Нищие
и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод,
и на другой
день они опять на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил по четвертаку в
день, а трехлеток — по гривеннику. Пятилетки бегали сами
и приносили тятькам, мамкам, дяденькам
и тетенькам «на пропой души» гривенник, а
то и пятиалтынный. Чем больше становились дети,
тем больше с них требовали родители
и тем меньше им подавали прохожие.
Тут жили
и взрослые бродяги,
и детвора бездомная. Ежели заглянуть
днем во внутренность труб,
то там лежат стружки, солома, рогожи, бумага афишная со столбов, тряпье… Это постели ночлежников.
Какие два образных слова: народ толчется целый
день в одном месте,
и так попавшего в
те места натолкают, что потом всякое место болит!
Тащат
и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое
дело делает
и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей
и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а
то и примерить все:
и шубу,
и пальто,
и поддевку.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет
и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись
и где я встречал таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом
деле были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились,
и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня
и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Специально для этого
и держится такая «мельница», а кроме
того, в ней в
дни, не занятые «деловыми», играет всякая шпана мелкотравчатая
и дает верный доход — с банка берут десять процентов.
— Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками… Сидят
и чешутся… На сорок копеек в
день персидской ромашки выходит… А
то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
То же самое было
и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами
и официантами, улица эта была весьма шумной
и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались
и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу
и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
В другие
дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье
и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром
и подавался обед,
то постный,
то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
На другой
день в
том же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против дома генералгубернатора
и начал писать одновременно с нее
и с ее дочери.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для
И. Левитана с юных
дней попасть в кружок Антона Чехова.
И.
И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в
то время бедном, но талантливом
и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он
и написал свои лучшие вещи.
—
То ли
дело нюхануть!
И везде можно,
и дома воздух не портишь… А главное, дешево
и сердито!
Например, игра в наперсток состоит в
том, чтобы угадать, под каким из трех наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на глазах у всех кладет под наперсток, а на самом
деле приклеивает к ногтю —
и под наперстком ничего нет…
Они выплывают во время уж очень крупных скандалов
и бьют направо
и налево, а в помощь им всегда становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «
дело делают» по сбыту краденого
и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да
и то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
Круглые сутки в маленьких каморках делалось
дело:
то «тырбанка сламу»,
то есть дележ награбленного участниками
и продажа его,
то исполнение заказов по фальшивым паспортам или другим подложным документам особыми спецами.
Первым
делом они перестроили «Эрмитаж» еще роскошнее, отделали в
том же здании шикарные номерные бани
и выстроили новый дом под номера свиданий. «Эрмитаж» увеличился стеклянной галереей
и летним садом с отдельным входом, с роскошными отдельными кабинетами, эстрадами
и благоуханным цветником…
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву,
и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым
делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки
и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после
того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
Если последний давал на чай,
то чайные деньги сдавали в буфет на учет
и делили после.
Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя,
тот положит в карман,
и делу конец.
Сюда являлось на поклон духовенство, здесь судили провинившихся, здесь заканчивались бракоразводные
дела, требовавшие огромных взяток
и подкупных свидетелей, которые для уличения в неверности
того или другого супруга, что было необходимо по старому закону при разводе, рассказывали суду, состоявшему из седых архиереев, все мельчайшие подробности физической измены, чему свидетелями будто бы они были.
Я помню одно необычайно сухое лето в половине восьмидесятых годов, когда в один
день было четырнадцать пожаров, из которых два — сбор всех частей. Горели Зарядье
и Рогожская почти в одно
и то же время… А кругом мелкие пожары…
Теперь пожарное
дело в Москве доведено до совершенства, люди воспитанны, выдержанны, снабжены всем необходимым. Дисциплина образцовая —
и та же былая удаль
и смелость, но сознательная, вооруженная технической подготовкой, гимнастикой, наукой… Быстрота выездов на пожар теперь измеряется секундами. В чистой казарме, во втором этаже, дежурная часть — одетая
и вполне готовая. В полу казармы широкое отверстие, откуда видны толстые, гладко отполированные столбы.
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники
и хлебопекарни. Только один старик Филиппов, спасший свое громадное
дело тем, что съел таракана за изюминку, был в этом случае честным человеком.
Уже много лет спустя его сын, продолжавший отцовское
дело, воздвиг на месте двухэтажного дома
тот большой, что стоит теперь,
и отделал его на заграничный манер, устроив в нем знаменитую некогда «филипповскую кофейную» с зеркальными окнами, мраморными столиками
и лакеями в смокингах…
Во время сеанса он тешил князя, болтая без умолку обо всем, передавая все столичные сплетни,
и в
то же время успевал проводить разные крупные
дела, почему
и слыл влиятельным человеком в Москве. Через него многого можно было добиться у всемогущего хозяина столицы, любившего своего парикмахера.
Штрафы были такие: в 2 часа ночи — 30 копеек, в 2 часа 30 минут — 90 копеек,
то есть удвоенная сумма плюс основная, в 3 часа — 2 рубля 10 копеек, в 3 часа 30 минут — 4 рубля 50 копеек, в 4 часа — 9 рублей 30 копеек, в 5 часов — 18 рублей 60 копеек, а затем Кружок в 6 часов утра закрывался,
и игроки должны были оставлять помещение, но нередко игра продолжалась
и днем,
и снова до вечера…
Только сохранил свой старый стиль огромный «портретный» зал, длинный, уставленный ломберными столами, которые все были заняты только в клубные
дни,
то есть два раза в неделю — в среду
и в субботу.
На другой
день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а тротуары — безденежных, а
то и совсем голодных любопытных, заглядывавших в окна.
Дело оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода шла из Мытищинского водопровода,
и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд,
то сторож крана бассейна не запирал,
и вода по трубам шла в банный пруд.
Друзья добились своего! Вера Ивановна Фирсанова стала Гонецкой. После свадьбы молодые, чтобы избежать визитов, уехали в «Средниково», где муж ее совершенно очаровал
тем, что предложил заняться ее
делами и работать вместе с ней.
Старший Федор все так же ростовщичал
и резал купоны, выезжая
днем в город, по
делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни
тот, ни другой не пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика
и кормили дешево.
Он аккуратно приходил ежедневно купаться в бассейне раньше всех; выкупавшись, вынимал из кармана маленького «жулика», вышибал пробку
и, вытянув половинку, а
то и до
дна, закусывал изюминкой.
Извозчик в трактире
и питается
и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда — пьянства. Раза два в
день, а в мороз
и три, питается
и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью,
и все это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за
то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
А в праздничные
дни к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными — места нет.
И лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь
и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони,
и на подносе иногда два
и семь —
то есть два чайника с кипятком
и семь приборов.
За ветчиной, осетриной
и белугой в двенадцать часов посылали с судками служащих
те богатые купцы, которые почему-либо не могли в данный
день пойти в трактир
и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
А
то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова
и не выходивших
дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся в трактир,
то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы,
и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое
дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Помню я, что заходил туда по какому-то газетному
делу. Когда я спустился обратно по лестнице,
то увидел на крыльце пожилую женщину. Она вошла в контору смотрителя
и вскоре вернулась.
— Жалости подобно! Оно хоть
и по закону, да не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых,
и вместо
того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой
день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для
того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал…
«Грызиками» назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих
и нескольких же мальчиков с их даровым трудом. Здесь мальчикам было еще труднее:
и воды принеси,
и дров наколи, сбегай в лавку —
то за хлебом,
то за луком на копейку,
то за солью,
и целый
день на посылках, да еще хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше всех, ложись после всех.
В праздничные
дни, когда мужское большинство уходило от семей развлекаться по трактирам
и пивным, мальчики-ученики играли в огромном дворе, — а дома оставались женщины, молодежь собиралась
то в одной квартире,
то в другой, пили чай, грызли орехи, дешевые пряники, а
то подсолнухи.
В Петров
день перед квартирами на дворе, а если дождь,
то в квартирах, с утра устанавливаются столы, а на них — четвертные сивухи, селедка, огурцы, колбаса
и хлеб.
То же пьянство
и здесь,
та же ночевка в подвале, куда запирали иногда связанного за буйство. А на другой
день — работа до десяти вечера.
Через час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку к главному закройщику —
и тот же разговор,
та же четверть, а на другой
день — все на работе.
Предки Ермака были искони ямщики,
и дом их сгорел в
тот же
день, когда Наполеон бежал из Москвы через Тверскую заставу.
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода
и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя.
И бывали случаи, что «фалатор» падал с лошади. А
то лошадь поскользнется
и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее
дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой,
и всегда измученные
и недокормленные.