Неточные совпадения
И минувшее
проходит предо мной. Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители новой столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте старой, они должны узнать, какова
была старая Москва, как и какие люди бытовали в ней.
«Дубинушку»
пели, заколачивая сваи как раз на том месте, где теперь в недрах незримо
проходит метро.
Чище других
был дом Бунина, куда вход
был не с площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины
ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Это всегда какой-нибудь «
пройди свет» из отставных солдат или крестьян, но всегда с «чистым» паспортом, так как иначе нельзя получить право
быть съемщиком квартиры.
В доме Румянцева
была, например, квартира «странников». Здоровеннейшие, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня, ни мыла они никогда не видывали. Это монахи небывалых монастырей, пилигримы, которые век свой
ходят от Хитровки до церковной паперти или до замоскворецких купчих и обратно.
По Солянке
было рискованно
ходить с узелками и сумками даже днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении — и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Младенец
был законнорожденный, а потому его не приняли в воспитательный дом, а взяла его ночлежница-нищенка и стала с ним
ходить побираться.
Сюда в старину москвичи
ходили разыскивать украденные у них вещи, и не безуспешно, потому что исстари Сухаревка
была местом сбыта краденого.
Я много лет часами
ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не
было, значит, и воры не заходили.
К нему иногда
ходили какие-то восточные люди, он
был окружен сплошной тайной.
Полиция не смела пикнуть перед генералом, и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившимся в этом доме. По ночам
пройти по Лубянской площади
было рискованно.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам»
было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет,
пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Я остался один в этом замурованном склепе и
прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня
был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего не различал.
С ним, уже во время работ, я спускался второй раз в Неглинку около Малого театра, где канал делает поворот и где русло
было так забито разной нечистью, что вода едва
проходила сверху узкой струйкой: здесь и
была главная причина наводнений.
На большие «мельницы», содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности не
ходили — таких «мельниц» в то время в Москве
был десяток на главных улицах.
Тогда полиция
была занята только вылавливанием «неблагонадежных», революционно настроенных элементов, которых арестовывали и
ссылали сотнями.
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем
пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном
ходят…
Он заказывал такие кушанья, что гурманы рты разевали и обжирались до утра. Это
был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина, не уступавший по весу сидевшим за столом. Недаром это
был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него
ходили стихи...
Не таков
был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не
ходил на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое
было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
На выставках экспонировались летние ученические работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно некуда
было деваться. Они
ходили на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать стены.
И здесь в эти примитивные игры проигрывают все, что
есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих
ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
Так
было в шестидесятых годах, так
было и в семидесятых годах в «Аду», только прежде
было проще: в «Треисподнюю» и в «адские кузницы» пускались пары с улицы, и в каморки
ходили из зала запросто всякие гости, кому надо
было уединиться.
«Эрмитаж»
был мрачен, кругом ни души: мимо
ходить боятся.
Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых
был Троекуров,
сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом грузинскому царевичу, потомки которого уже не жили в доме, а сдавали его внаем под торговые здания. В 1871 году дом
был продан какому-то купцу. Дворец превратился в трущобу.
—
Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится — фунт отломится, как павой
пройдет — два нарастет… Одна нога хромая, на один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!
Мне
было тогда лет восемь, я
ходил в монастырь с матерью и хорошо все помню…»
И сколько десятков раз приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но
были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз
проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не
было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не
было еще небоскребов, и вся Москва
была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами,
ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И
ходит он кругом и «озирает окрестности».
Да и как не поощрять, когда пословица в те давние времена
ходила: «Каждая купчиха имеет мужа — по закону, офицера — для чувств, а кучера — для удовольствия». Как же кухарке
было не иметь кума-пожарного!
Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда не видевших куска белого хлеба, эти дни
были праздниками. Когда подаяние большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.
Вход в ресторан
был строгий: лестница в коврах, обставленная тропическими растениями, внизу швейцары, и
ходили сюда завтракать из своих контор главным образом московские немцы. После спектаклей здесь собирались артисты Большого и Малого театров и усаживались в двух небольших кабинетах. В одном из них председательствовал певец А. И. Барцал, а в другом — литератор, историк театра В. А. Михайловский — оба бывшие посетители закрывшегося Артистического кружка.
Много таких дам в бриллиантах появилось в Кружке после японской войны. Их звали «интендантскими дамами». Они швырялись тысячами рублей, особенно «туровала» одна блондинка, которую все называли «графиней». Она
была залита бриллиантами. Как-то скоро она
сошла на нет — сперва слиняли бриллианты, а там и сама исчезла. Ее потом встречали на тротуаре около Сандуновских бань…
Ежедневно все игроки с нетерпением ждали прихода князей: без них игра не клеилась. Когда они появлялись, стол оживал. С неделю они
ходили ежедневно, проиграли больше ста тысяч, как говорится, не моргнув глазом — и вдруг в один вечер не явились совсем (их уже
было решено провести в члены-соревнователи Кружка).
Аванзал — большая комната с огромным столом посредине, на котором в известные дни ставились баллотировочные ящики, и каждый входящий в эти дни член клуба, раньше чем
пройти в следующие комнаты, обязан
был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
К шести часам в такие праздники обжорства Английский клуб
был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки… Стоят кучками,
ходят, разговаривают, битком набита ближайшая к большой гостиной «говорильня». А двери в большую гостиную затворены: там готовится огромный стол с выпивкой и закуской…
Огромная типография освещалась керосиновыми коптилками, отчего потолки и стены
были черны, а приходившие на ночную смену наборщики, даже если
были блондины,
ходили брюнетами от летевшей из коптилок сажи.
В 1887 году, когда к студенческому уставу
были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление в университет, когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых
было пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики
прошло незаметно.
Никогда не
были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи
ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это
был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже
было приказано не попадаться на глаза студентам.
После перестройки Малкиеля дом Белосельских
прошел через много купеческих рук. Еще Малкиель совершенно изменил фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж — богатые квартиры. Внутренность роскошных зал
была сохранена. Осталась и беломраморная лестница, и выходивший на парадный двор подъезд, еще помнивший возок Марии Волконской.
Двери магазина
были еще заперты, хотя внутри стали заранее собираться приглашенные,
проходя со двора.
Когда Елисеев сдал третий этаж этого дома под одной крышей с магазином коммерческому суду, то там
были водружены, как и во всех судах, символы закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной наверху, о котором давным-давно
ходили две строчки...
При окраинных «простонародных» банях удобств не
было никаких. У большинства даже уборные
были где-нибудь во дворе: во все времена года моющийся должен
был в них
проходить открытым местом и в дождь и в зимнюю вьюгу.
Стихотворение это, как иначе в те времена и
быть не могло, напечатать не разрешили. Оно
ходило по рукам и читалось с успехом на нелегальных вечеринках.
В центре города
были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна» на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде
ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и не пускал оборванцев во двор.
У «Арсентьича»
было сытно и «омашнисто». Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с той только разницей, что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых годах
был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда
ходила порядочная публика.
Сам Красовский
был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся в трактир, то
ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Завсегдатаями «Щербаков»
были и братья Кондратьевы, тогда еще молодые люди, о которых
ходили стихи...
Остановились. Молодые люди сняли гроб и вместо кладбища, к великому удивлению гуляющей публики, внесли в подъезд «Яра» и, никем не остановленные,
прошли в самый большой кабинет, занятый молодыми людьми. Вставшего из гроба, сняв саван, под которым
был модный сюртук, встретили бокалами шампанского.