Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по
дням, а по
часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
Зашел я как-то в летний
день,
часа в три, в «Каторгу». Разгул уже был в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот» и орет...
Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе с Григорьевым и беседовал с ним
часами. То и
дело подбегал к столу его сын, гимназист-первоклассник, с восторгом показывал купленную им на площади книгу (он увлекался «путешествиями»), брал деньги и быстро исчезал, чтобы явиться с новой книгой.
Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких воришек — от золотых
часов до носового платка или сорванной с головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от «Иванов» — ночную добычу, иногда еще с необсохшей кровью.
В известный
день его приглашают на «мельницу» поиграть в банк — другой игры на «мельницах» не было, — а к известному
часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
Когда карета Хлудова в девять
часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал на подушках в своем цилиндре уже без признаков жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал блестящие
дела фирмы, живя незаметно.
В назначенный
день к семи
часам вечера приперла из «Ляпинки» артель в тридцать человек. Швейцар в ужасе, никого не пускает. Выручила появившаяся хозяйка дома, и княжеский швейцар в щегольской ливрее снимал и развешивал такие пальто и полушубки, каких вестибюль и не видывал. Только места для калош остались пустыми.
Да,
час расставанья пришел,
День занимается белый,
Бочонок стоит опустелый,
Стоит опустелый «Орел»…
Особенно же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько
часов. Кого-кого там не перебывало! И все держалось в секрете; полиция не мешалась в это
дело — еще на начальство там наткнешься!
Через
час Филиппов угощал Закревского сайками с изюмом, а через
день от покупателей отбою не было.
В
дни бегов и скачек,
часа за два до начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой с беговыми и скаковыми афишами в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь — все заядлые игроки в тотализатор.
Помещение дорогое, расходы огромные, но число членов росло не по
дням, а по
часам. Для поступления в действительные члены явился новый термин: «общественный деятель». Это было очень почтенно и модно и даже иногда заменяло все. В баллотировочной таблице стояло: «…такой-то, общественный деятель», — и выборы обеспечены. В члены-соревнователи выбирали совсем просто, без всякого стажа.
Штрафы были такие: в 2
часа ночи — 30 копеек, в 2
часа 30 минут — 90 копеек, то есть удвоенная сумма плюс основная, в 3
часа — 2 рубля 10 копеек, в 3
часа 30 минут — 4 рубля 50 копеек, в 4
часа — 9 рублей 30 копеек, в 5
часов — 18 рублей 60 копеек, а затем Кружок в 6
часов утра закрывался, и игроки должны были оставлять помещение, но нередко игра продолжалась и
днем, и снова до вечера…
Здесь игра начиналась не раньше двух
часов ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались в этой комнате вплоть до открытия клуба на другой
день, в семь
часов вечера, и, отдохнув тут же на мягких диванах, снова продолжали игру.
Ровно в полдень, в назначенный
час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого-то официального богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным
днем.
У братьев жизнь была рассчитана по
дням,
часам и минутам. Они были почти однолетки, один брюнет с темной окладистой бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост за огромные проценты. В суде было
дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в лихоимстве: брал по сорок процентов!
В десять
часов утра братья вместе выходили из дому — Федор по
делам в город, а Алексей в свои Чернышевские бани, с их деревянной внутренней отделкой, всегда чисто выструганными и вымытыми лавками.
Девятый
час утра небанного
дня, но полтинное отделение Сандуновских бань с ливрейным швейцаром у входа со Звонарского переулка было обычно оживлено своей публикой, приходившей купаться в огромном бассейне во втором этаже дворца.
— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в Москве — через
день ходят к нам в эти
часы… по рублевке каждому парильщику «на калач» дают.
За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать
часов посылали с судками служащих те богатые купцы, которые почему-либо не могли в данный
день пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
Рестораном еще назывался трактир «Молдавия» в Грузинах, где
днем и вечером была обыкновенная публика, пившая водку, а с пяти
часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома подъезжали лихачи-одиночки, пары и линейки с цыганами.
Здесь по утрам, с пяти
часов, собирались лакеи, служившие по ужинам, обедам и свадьбам,
делить доходы и пить водку.
Мастеровые в будние
дни начинали работы в шесть-семь
часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями в квартирах на дворе; а холостые с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали на верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка — полено в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
У портных «засидки» продолжались два
дня. 9 сентября к семи
часам вечера все сидят, ноги калачиком, на верстаках, при зажженной лампе. Еще засветло зажгут и сидят, делая вид, что шьют.
Через
час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку к главному закройщику — и тот же разговор, та же четверть, а на другой
день — все на работе.
Неточные совпадения
Скотинин. То ль еще увидишь, как опознаешь меня покороче. Вишь ты, здесь содомно. Через
час место приду к тебе один. Тут
дело и сладим. Скажу, не похвалясь: каков я, право, таких мало. (Отходит.)
Среди всех этих толков и пересудов вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции в такой-то
день и
час прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в
часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько
часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой
день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Наконец в два
часа пополудни седьмого
дня он прибыл. Вновь назначенный, «сущий» градоначальник был статский советник и кавалер Семен Константинович Двоекуров.