Неточные совпадения
—
Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень!
тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки
ты видел, где ж таки
ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами?
Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
—
Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за
тобою водилось?
Вот рушник, оботри свою маску…
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. —
Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил
тебе. Эх, хват!
вот Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
—
Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то, что провинился перед
тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для
тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Но
вот беда — и отвязаться нельзя: бросишь в воду — плывет чертовский перстень или монисто поверх воды, и к
тебе же в руки.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если
ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой,
вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
«Знаю, чего недостает
тебе:
вот чего!» Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком.
—
Вот какие за
тобою водятся проказы! славно!
—
Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к
тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь!
Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
—
Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А
тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь
ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где
ты взял эту записку?
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в
тебе…
— Да
вот это
ты, как я вижу, начинаешь уже драться! — произнес он, немного отступая.
Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил больше… — произнес он наконец. — Но боже
ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну
вот так и жжет, так и жжет… Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!»
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а
вот это как
тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь
ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения?
Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже
ты мой, что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, —
вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже
ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан...
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так
тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие!
Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
Вот, Иван, мы и приехали, а
ты все плачешь!
— А
вот это дело, дорогой тесть! На это я
тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею… Умею никому и ответа не давать в том, что делаю.
— Нет, нет!
ты смеешься, не говори… я вижу, как раздвинулся рот твой:
вот белеют рядами твои старые зубы!..
— Эй, хлопче! куда же
ты, подлец? Поди сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили? Еще сена! сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло!
Вот так, еще! ох!..
— А! — сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. — Какое ж было на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй, какая
вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж,
ты говорил о чем-нибудь с нею?
— А, шельмовский сатана! чтоб
ты подавился гнилою дынею! чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын!
вот на старость наделал стыда какого!..
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень!
вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда
тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».
— А, голубчик,
вот где
ты! — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.
— А, голубчик,
вот где
ты! — запищал птичий нос, клюнувши котел.
— А, голубчик,
вот где
ты! — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.
— А, голубчик,
вот где
ты! — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.
Со страхом оборотился он: боже
ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!