Неточные совпадения
Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
К этому присоединились
еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— И ты туда же, кум! Чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то
еще когда мне
было лет десять от роду.
Н.В. Гоголя.)] да
еще и языком таким, будто ему три дня
есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты.
В селе
была церковь, чуть ли
еще, как вспомню, не святого Пантелея.
И это бы
еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа
была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев
будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки
были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан
был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда
еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Стаи уток
еще толпились на болотах наших, но крапивянок уже и в помине не
было.
Услужливые старухи отправили ее
было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто
еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь
еще не так давно,
еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
— Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я
еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
«
Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» — «
Буду, моя дочка;
еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Буду, моя дочка;
еще ярче стану дарить серьги и монисты!» Привез сотник молодую жену в новый дом свой.
Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли.
Еще половина его
была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на темной зелени.
Давно
еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым,
был выбран он в провожатые; целые два дни находился он в этой должности и даже удостоился сидеть на козлах с царицыным кучером.
Теща насыпала
еще; думает, гость наелся и
будет убирать меньше.
Еще одинокий глаз головы
был устремлен на окно, а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг на улице поднялся крик…
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул
еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все
еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад
был случаю сжечь меня, чтобы свободнее
было волочиться за дивчатами, чтобы некому
было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
На другой день
еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже
был в Конотопе.
Но так как
было рано, то все
еще дремало, протянувшись на земле.
Однако ж не совсем весело
было продираться через колючие кусты;
еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть.
К счастью
еще, что у ведьмы
была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Как заглянул он в одну комнату — нет; в другую — нет; в третью —
еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки
ест.
А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутью, где
будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и
еще кое-кто; где, кроме кутьи,
будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного.
Кузнец
был богобоязливый человек и писал часто образа святых: и теперь
еще можно найти в Т… церкви его евангелиста Луку.
— Так ты, кум,
еще не
был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь
будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
Оксане не минуло
еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей
было, что про нее.
Может
быть, эти самые хитрости и сметливость ее
были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда
выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она
еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.
В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада
была притворная. Чуб очень рад
был поднявшейся метели. До дьяка
еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не
было видно.
Но если бы, однако ж, снег не крестил взад и вперед всего перед глазами, то долго
еще можно
было бы видеть, как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил: «Больно поколотил проклятый кузнец!» — и снова отправлялся в путь.
Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно
было насыпать
еще с полмешка угля.
Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося народа
были увеличены
еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и бесились вволю. Часто между колядками слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. То вдруг один из толпы вместо колядки отпускал щедровку [Щедровки — песенки, распевавшиеся молодежью в канун Нового года.] и ревел во все горло...
«Нет, этот, — подумал Вакула про себя, —
еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере,
ест ложкою, а этот и руки не хочет поднять!»
— К тебе пришел, Пацюк, дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность
еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что
будет, то
будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне
быть?
Если бы
еще не
было народу, то, может
быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех… это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба.
Все
было видно, и даже можно
было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма… много
еще дряни встречали они.
Может
быть, долго
еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли
еще две залы и остановились. Тут велено им
было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
То-то я,
еще сидя в проклятом мешке, замечал, что бедняжка
был крепко не в духе.
Вся церковь
еще до света
была полна народа.
Дивчата, у которых на головах намотана
была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться
еще ближе к иконостасу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но
еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано
было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила.
Еще никогда не
была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала
еще лучше.
В старину любили хорошенько
поесть,
еще лучше любили попить, а
еще лучше любили повеселиться.
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном
еще бесчестном деле не
был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то
есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь
еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой
был он грешный человек, но после покаялся и стал святым.
— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не
будет. Не
будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете. Тяжело
будет гнить моим костям в сырой земле; а
еще тяжелее
будет душе моей.
— Э, да тут
есть с кем переведаться! — сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золотой сбруе. — Видно,
еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, козацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец
был пана Данила. Рассказывает
еще гость о многом другом и хочет видеть пани Катерину.
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы.
Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах
был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.