Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник
говорит вам запросто,
как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна:
как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Не
говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да
как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
— Эх, хват! за это люблю! —
говорил Черевик, немного подгулявши и видя,
как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска?
Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри,
как он молодецки тянет пенную!..
— Бог знает, что
говоришь ты, кум!
Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и
говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал,
как будто в воду.
— Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает,
как ездить! —
говорил один из окружавшей толпы.
— Смотрите, братцы! —
говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, —
какую шапку надел на себя этот добрый молодец!
— Чудеса завелись, —
говорил один из них. — Послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он
как полоумный, — полез,
говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
Какой же он хороший!
как чудно горят его черные очи!
как любо
говорит он...
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно
говорила, что ни за
какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков.
Она
говорила, что отец его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук бог знает
каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу.
Отчего вдруг, в самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал,
как в воду?»
Говорите же, что люди выдумывают!
—
Какой же ты нетерпеливый, —
говорила она ему вполголоса. — Уже и рассердился! Зачем выбрал ты такое время: толпа народу шатается то и дело по улицам… Я вся дрожу…
— Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое!
Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает
какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так
говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами шел от них по улице.
— Гуляй, козацкая голова! —
говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу и хлопнув руками. — Что за роскошь! Что за воля!
Как начнешь беситься — чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа
как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро,
говорят, будут курить не дровами,
как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. —
Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. —
Как это паром — ей-богу, не знаю!
— Вот я и домой пришел! —
говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь,
как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги
как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если бы я знал, —
говорил он, подымая камень, —
какой это висельник швырнул, я бы выучил его,
как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
— Что и
говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все знают,
как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть,
как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем
говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
— Посмотри, посмотри! — быстро
говорила она, — она здесь! она на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и вольно,
как рыба. Я тону и падаю на дно,
как ключ. Отыщи ее, парубок!
— Слышите ли? —
говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение,
как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать!
Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть,
какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами,
говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри, мать,
как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? —
говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. —
Как бы только нам не опоздать.
Оксана знала и слышала все, что про нее
говорили, и была капризна,
как красавица.
«Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? —
говорила она,
как бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою.
«Чего мне больше ждать? —
говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог,
как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
— Смотри,
как расхрабрился! —
говорил Чуб, оставшись один на улице.
— Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? —
говорил кузнец, — не хочу думать о ней; а все думается, и,
как нарочно, о ней одной только.
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, —
как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он,
говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
— Ты,
говорят, не во гнев будь сказано… — сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть
какую обиду, — приходишься немного сродни черту.
Вакула уставил на него глаза,
как будто бы на лбу его написано было изъяснение этих слов. «Что он
говорит?» — безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить,
как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал.
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, —
говорил он сам себе, —
как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать,
как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
— Вишь,
какого человека кинуло в мешок! — сказал ткач, пятясь от испугу. — Хоть что хочешь
говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко!
— И голова влез туда же, —
говорил про себя Чуб в недоумении, меряя его с головы до ног, — вишь
как!.. Э!.. — более он ничего не мог сказать.
— Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения? Вот,
говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила!
какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется,
говорит! кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой,
какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан...
— Не забудете
говорить так,
как я вас учил?
— Як же, мамо!ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, — отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык,
говорит с царицею,
как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием. «Хитрый народ! — подумал он сам себе, — верно, недаром он это делает».
Это, однако ж, не все: на стене сбоку,
как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы,
как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и
говорили: «Он бачь, яка
кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
Не
говорят ни о том,
как уже ходят по Украине ксендзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о том,
как два дни билась при Соленом озере орда.
Слушай, пан Данило,
как страшно
говорят: что будто ему все чудилось, что все смеются над ним.
— Не так еще страшно, что колдун, —
говорил он, —
как страшно то, что он недобрый гость.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны;
как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? —
говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не верь сну.
Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он
говорил…
—
Говорил: «Ты посмотри на меня, Катерина, я хорош! Люди напрасно
говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри,
как я поглядываю очами!» Тут навел он на меня огненные очи, я вскрикнула и пробудилась.
— Постой же, вылезем, а потом пойдем по следам. Тут что-нибудь да кроется. Нет, Катерина, я
говорил тебе, что отец твой недобрый человек; не так он и делал все,
как православный.
—
Как хорошо ты сделал, что разбудил меня! —
говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа. —
Какой страшный сон мне виделся!
Как тяжело дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось, что я умираю…
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его. О,
как страшно,
как трудно будет мне перед ним
говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
— Что
говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми женами? А теперь сам
говоришь,
как слабая жена. Тебе еще долго нужно жить.