Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели,
не во гнев
будь сказано (вы, может
быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве
не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
И то сказать, что люди
были вовсе
не простого десятка,
не какие-нибудь мужики хуторянские.
От сапог его, у нас никто
не скажет на целом хуторе, чтобы слышен
был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Или
не случалось ли вам подчас
есть путрю с молоком?
Но ни один из прохожих и проезжих
не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы
был это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Красавица
не могла
не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может
быть, ему принадлежало произнесенное слово.
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно
было расслушать; но парубок
не хотел, кажется, кончить этим:
не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею.
По лицу его дочки заметно
было, что ей
не слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею.
«Может
быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто
не в состоянии
было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
«Да, говорите себе что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы,
не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков
есть в запасе».
— Нет,
не познаю.
Не во гнев
будь сказано, на веку столько довелось наглядеться рож всяких, что черт их и припомнит всех!
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало
не поморщившись,
выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Нет, это
не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки
быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я
был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением
не верить, несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка
была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо мною:
будь я собачий сын, если
не поднес бы ему дулю под самый нос!
— Скажи,
будь ласков, кум! вот прошусь, да и
не допрошусь истории про эту проклятую свитку.
— Э, кум! оно бы
не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала
было и
не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза
не видал.
— Сумасшедший! — закричала она, уклоняясь от взмаха руки его, которою он чуть
было не задел ее по лицу.
— Э, голубчик! обманывай других этим;
будет еще тебе от заседателя за то, чтобы
не пугал чертовщиною людей.
Уж
не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, [То
есть лгать.
Н.В. Гоголя.)] да еще и языком таким, будто ему три дня
есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты.
Но главное в рассказах деда
было то, что в жизнь свою он никогда
не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и
было.
Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов,
не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы —
есть уменье.
Бедность
не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем
было заводиться порядочною хатою.
Там, глядь — снова будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и которое
было, может,
не дальше ста шагов от Диканьки.
В селе
была церковь, чуть ли еще, как вспомню,
не святого Пантелея.
Заметив, что Басаврюк и на светлое воскресение
не бывал в церкви, задумал
было пожурить его — наложить церковное покаяние.
«Слушай, паноче! — загремел он ему в ответ, — знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если
не хочешь, чтобы козлиное горло твое
было залеплено горячею кутьею!» Что делать с окаянным?
В том селе
был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто
не помнил ни отца его, ни матери.
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого
не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру
было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
И это бы еще
не большая беда, а вот беда: у старого Коржа
была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом,
не во гнев
будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки
были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан
был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши
не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много
будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и
не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.
Петро хотел
было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего
не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
Петро подбросил, и, что за чудо? — цветок
не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна
была звездочка,
не больше макового зерна.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его
была как карман старого скряги, из которого полушки
не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что
было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом
не мог понять.
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела
было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что
не под силу
было отпереть.
Что
было далее,
не вспомню.
Услужливые старухи отправили ее
было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто
не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
Смейтесь; однако ж
не до смеха
было нашим дедам.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще
не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
Ты боишься, верно, чтобы нас кто
не увидел, или
не хочешь, может
быть, показать белое личико на холод!
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам
не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих
было.
— О, ты мне
не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице,
поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
— Нет, Галю; у Бога
есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа
не бывает на земле.
— Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна,
не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще
была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
— Да тут их целая ватага! — кричала Ганна, вырываясь из толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. — Как им
не надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя
будет показаться на улице!