Неточные совпадения
Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая
в синюю
бумагу жареная курица.
Чичиков увидел, что старуха хватила далеко и что необходимо ей нужно растолковать,
в чем дело.
В немногих словах объяснил он ей, что перевод или покупка будет значиться только на
бумаге и души будут прописаны как бы живые.
Хозяйка вышла, с тем чтобы привести
в исполненье мысль насчет загнутия пирога и, вероятно, пополнить ее другими произведениями домашней пекарни и стряпни; а Чичиков вышел
в гостиную, где провел ночь, с тем чтобы вынуть нужные
бумаги из своей шкатулки.
Весь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, и под ним находилось пространство, занятое кипами
бумаг в лист, потом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки.
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой
бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему
в шкатулку. И
в самом деле, гербовой
бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится
в суд просьбу подать, а и не на чем.
Ноздрев повел их
в свой кабинет,
в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает
в кабинетах, то есть книг или
бумаги; висели только сабли и два ружья — одно
в триста, а другое
в восемьсот рублей.
С каждым годом притворялись окна
в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено
бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал
в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались
в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука
в подвалах превратилась
в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались
в пыль.
Плюшкин надел очки и стал рыться
в бумагах.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши
в кресла и взявши
в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо
в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей
бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
Потом
в ту же минуту приступил к делу: перед шкатулкой потер руки с таким же удовольствием, как потирает их выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к закуске, и тот же час вынул из нее
бумаги.
Экой я дурак
в самом деле!» Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял
в руки теплый картуз и
бумаги под мышку и отправился
в гражданскую палату совершать купчую.
Чичиков открыл рот, еще не зная сам, как благодарить, как вдруг Манилов вынул из-под шубы
бумагу, свернутую
в трубочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем
в угол комнаты, где сидел за столом какой-то старик, перемечавший какие-то
бумаги. Чичиков и Манилов прошли промеж столами прямо к нему. Старик занимался очень внимательно.
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно
в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла
в нос, — словом, это было то лицо, которое называют
в общежитье кувшинным рылом.
Случись же так, что, как нарочно,
в то время, когда господа чиновники и без того находились
в затруднительном положении, пришли к губернатору разом две
бумаги.
Другая
бумага содержала
в себе отношение губернатора соседственной губернии о убежавшем от законного преследования разбойнике, и что буде окажется
в их губернии какой подозрительный человек, не предъявящий никаких свидетельств и пашпортов, то задержать его немедленно.
В самом деле, назначение нового генерал-губернатора, и эти полученные
бумаги такого сурьезного содержания, и эти бог знает какие слухи — все это оставило заметные следы
в их лицах, и фраки на многих сделались заметно просторней.
А между тем появленье смерти так же было страшно
в малом, как страшно оно и
в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл
в вист, подписывал разные
бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь
в канцелярские
бумаги, не ходил домой, спал
в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное
в движениях.
Но покуда все оканчивалось одним обдумыванием; изгрызалось перо, являлись на
бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того
в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда.
С большим трудом и с помощью дядиных протекций, проведя два месяца
в каллиграфических уроках, достал он наконец место списывателя
бумаг в каком-то департаменте.
Когда взошел он
в светлый зал, где повсюду за письменными лакированными столами сидели пишущие господа, шумя перьями и наклоня голову набок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то
бумагу, — необыкновенно странное чувство его проникнуло.
Государству утраты немного, если вместо меня сядет
в канцелярию другой переписывать
бумагу, но большая утрата, если триста человек не заплатят податей.
— Нет, я вас не отпущу.
В два часа, не более, вы будете удовлетворены во всем. Дело ваше я поручу теперь особенному человеку, который только что окончил университетский курс. Посидите у меня
в библиотеке. Тут все, что для вас нужно: книги,
бумага, перья, карандаши — все. Пользуйтесь, пользуйтесь всем — вы господин.
Окончивши рассматриванье этой книги, Чичиков вытащил уже было и другую
в том же роде, как вдруг появился полковник Кошкарев, с сияющим видом и
бумагою.
В иной день какой-нибудь, не известный никому почти
в дому, поселялся
в самой гостиной с
бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало, не беспокоило никого
в доме, как бы было житейское дело.
Сукно тут же было свернуто и ловко заворочено
в бумагу; сверток завертелся под легкой бечевкой.
— Благодетель! вы все можете сделать. Не закон меня страшит, — я перед законом найду средства, — но то, что непов<инно> я брошен
в тюрьму, что я пропаду здесь, как собака, и что мое имущество,
бумаги, шкатулка… спасите!
Чичиков, оставшись, все еще не доверял словам, как не прошло часа после этого разговора, как была принесена шкатулка:
бумаги, деньги — и всё
в наилучшем порядке.
Самосвистов явился
в качестве распорядителя: выбранил поставленных часовых за то, что небдительно смотрели, приказал приставить еще лишних солдат для усиленья присмотра, взял не только шкатулку, но отобрал даже все такие
бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова; связал все это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немедленно к самому Чичикову,
в виде необходимых ночных и спальных вещей, так что Чичиков, вместе с
бумагами, получил даже и все теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела.
Но дело
в том, что я намерен это следить не формальным следованьем по
бумагам, а военным быстрым судом, как
в военное <время>, и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все это дело.
В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с <
бумагами> и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, — я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.
— Известно мне также еще одно дело, хотя производившие его
в полной уверенности, что оно никому не может быть известно. Производство его уже пойдет не по
бумагам, потому что истцом и челобитчиком я буду уже сам и представлю очевидные доказательства.