Неточные совпадения
Он выбежал проворно,
с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный
ему Богом покой.
Господин скинул
с себя картуз и размотал
с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог
их знает, я никогда не носил таких косынок.
Покамест
ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи
с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги
с горошком, сосиски
с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест
ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное,
он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец
их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить
с слугою, а иногда даже забавно пошутить над
ним.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы;
он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще
с большею точностию, если даже не
с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в
их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и
с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж,
ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что
он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши
с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?
Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся,
с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою.
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору,
он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу,
с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее,
с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы
с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.
В разговорах
с сими властителями
он очень искусно умел польстить каждому.
Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах
с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень
им понравилось.
Следствием этого было то, что губернатор сделал
ему приглашение пожаловать к
нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже,
с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами,
с заметною скромностию, и разговор
его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что
он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о
нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь
его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым
его сановникам.
После небольшого послеобеденного сна
он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши
их извнутри языком; потом, взявши
с плеча трактирного слуги полотенце, вытер
им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги.
Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда,
они влетели вовсе не
с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать
ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть
ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь
с новыми докучными эскадронами.
Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из
них были такого рода, что
с трудом можно было отличить
их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда
он рассматривал общество, и следствием этого было то, что
он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора
с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали
его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Тут же познакомился
он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который
с первого раза
ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения».
Тут же
ему всунули карту на вист, которую
он принял
с таким же вежливым поклоном.
Выходя
с фигуры,
он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я
его по усам!
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не
с чего, так
с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили
они масти в своем обществе.
Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников,
он всякий раз подносил
им всем свою серебряную
с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха.
На что Чичиков
с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что
он не только
с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг.
Там, между прочим,
он познакомился
с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который
ему после трех-четырех слов начал говорить «ты».
С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали
его взятки и следили почти за всякою картою,
с которой
он ходил.
Словом, ни одного часа не приходилось
ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал
он с тем только, чтобы заснуть.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь
с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился
с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула
его ногою.
Хотя, конечно,
они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на
них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют
их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и
с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Характера
он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся:
ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, —
он всё читал
с равным вниманием; если бы
ему подвернули химию,
он и от нее бы не отказался.
Кроме страсти к чтению,
он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие
его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда
с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было
ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно
они знакомятся
с низкими сословиями.
Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться
с тем, который бы хотя одним чином был
его повыше, и шапочное знакомство
с графом или князем для
него лучше всяких тесных дружеских отношений.
Итак, отдавши нужные приказания еще
с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись
с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета
с искрой и потом шинель на больших медведях,
он сошел
с лестницы, поддерживаемый под руку то
с одной, то
с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами
с резными деревянными под
ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников.
Под двумя из
них видна была беседка
с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков.
Он улыбался заманчиво, был белокур,
с голубыми глазами.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что
он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая
ему назначена; пятый,
с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье
с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Иногда, глядя
с крыльца на двор и на пруд, говорил
он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в
них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Чичиков, точно, увидел даму, которую
он совершенно было не приметил, раскланиваясь в дверях
с Маниловым.
— Как
он может этак, знаете, принять всякого, наблюсти деликатность в своих поступках, — присовокупил Манилов
с улыбкою и от удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали за ушами пальцем.
— Чрезвычайно приятный, и какой умный, какой начитанный человек! Мы у
него проиграли в вист вместе
с прокурором и председателем палаты до самых поздних петухов; очень, очень достойный человек.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При
них стоял учитель, поклонившийся вежливо и
с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал
он, обратившись тут же
с некоторым видом изумления к Маниловым, — в такие лета и уже такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.
Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих и, как только замечал, что
они были готовы усмехнуться, в ту же минуту открывал рот и смеялся
с усердием.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже,
с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот
ему теперь уже сорок
с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Наконец Манилов поднял трубку
с чубуком и поглядел снизу
ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах
его, не пошутил ли
он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай
с ума, и со страхом посмотрел на
него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было в
них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке.
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то
с своей стороны я передаю
их вам безынтересно и купчую беру на себя.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут
он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного
с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить
с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак все будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал
он его в голову и обратился к Манилову и
его супруге
с небольшим смехом,
с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая
им знать о невинности желаний
их детей.
— Позвольте, я сейчас расскажу вашему кучеру. — Тут Манилов
с такою же любезностью рассказал дело кучеру и сказал
ему даже один раз «вы».
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить
с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у
него мост, потом огромнейший дом
с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.