Неточные совпадения
Старая шинель и нещегольское платье показывали
в нем
того человека, который с самоотвержением предан
был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости.
Он слышал не раз рассказы о
том, как иногда у лубочных продавцов
были отыскиваемы
в сору картины великих мастеров.
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и
в то же время подумал: «Зачем я его купил? на что он мне?» Но делать
было нечего.
Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий всё
в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое
было причиною
тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному
в комнате.
Он
был уже вдов,
был уже
в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только
пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключом
в руке, для
того, чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек
в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки.
Добро бы
были картины с благородным содержанием, чтобы можно
было на стену повесить, хоть какой-нибудь генерал со звездой или князя Кутузова портрет, а
то вон мужика нарисовал, мужика
в рубахе, слуги-то, что трет краски.
Теперь
в его власти
было всё
то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки.
Одеться
в модный фрак, разговеться после долгого поста, нанять себе славную квартиру, отправиться
тот же час
в театр,
в кондитерскую,
в… и прочее, — и он, схвативши деньги,
был уже на улице.
Он расставил
то, что
было получше, на видные места, что похуже — забросил
в угол и расхаживал по великолепным комнатам, беспрестанно поглядывая
в зеркала.
Все согласны
в том, что у нас
есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не
было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен: отыскался художник, соединяющий
в себе, что нужно.
— Скажите, какого вы мнения насчет нынешних портретистов? Не правда ли, теперь нет таких, как
был Тициан? Нет
той силы
в колорите, нет
той… как жаль, что я не могу вам выразить по-русски (дама
была любительница живописи и оббегала с лорнетом все галереи
в Италии). Однако мсьё Ноль… ах, как он пишет! Какая необыкновенная кисть! Я нахожу, что у него даже больше выраженья
в лицах, нежели у Тициана. Вы не знаете мсьё Ноля?
Но дама, кажется, совсем не
была расположена угождать на этот раз его художественным потребностям и обещала вместо
того просидеть
в другой раз долее.
Сначала художника бросали
в пот такие требованья: всё это нужно
было сообразить, обдумать, а между
тем сроку давалось очень немного.
Дома у себя,
в мастерской он завел опрятность и чистоту
в высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских учеников, переодевался несколько раз
в день
в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом, скоро нельзя
было в нем вовсе узнать
того скромного художника, который работал когда-то незаметно
в своей лачужке на Васильевском острове.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не
было видно
в его произведениях, а между
тем они всё еще пользовались славою, хотя истинные знатоки и художники только пожимали плечами, глядя на последние его работы.
Пуки ассигнаций росли
в сундуках, и как всякий, кому достается
в удел этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему, кроме золота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем и уже готов
был обратиться
в одно из
тех странных существ, которых много попадается
в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца.
Этот художник
был один из прежних его товарищей, который от ранних лет носил
в себе страсть к искусству, с пламенной душой труженика погрузился
в него всей душою своей, оторвался от друзей, от родных, от милых привычек и помчался туда, где
в виду прекрасных небес
спеет величавый рассадник искусств, —
в тот чудный Рим, при имени которого так полно и сильно бьется пламенное сердце художника.
Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего только
то, что
было в нем прекрасно, и, наконец, оставил себе
в учители одного божественного Рафаэля.
Почти невозможно
было выразить
той необыкновенной тишины, которою невольно
были объяты все, вперившие глаза на картину, — ни шелеста, ни звука; а картина между
тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась, наконец,
в один миг, плод налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая
есть одно только приготовление.
Казалось, как будто
в эту минуту разом и вдруг ожили
в душе его
те напряжения и порывы, которые некогда
были ему знакомы.
Но душевное волненье оттого не умирилось: все чувства и весь состав
были потрясены до дна, и он узнал
ту ужасную муку, которая, как поразительное исключение, является иногда
в природе, когда талант слабый силится выказаться
в превышающем его размере и не может выказаться;
ту муку, которая
в юноше рождает великое, но
в перешедшем за грань мечтаний обращается
в бесплодную жажду;
ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния.
Вид их и выраженье лиц
были здесь как-то тверже, вольнее и не означались
той приторной услужливостью, которая так видна
в русском купце, когда он у себя
в лавке перед покупщиком.
Тут они вовсе не чинились, несмотря на
то что
в этой же зале находилось множество
тех аристократов, перед которыми они
в другом месте готовы
были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же сапогами.
Здесь
были многие необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать
в нем вместо завтрака; аристократы знатоки, почитавшие обязанностью не упустить случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1 часа; наконец
те благородные господа, которых платья и карманы очень худы, которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно, чтобы посмотреть, чем что кончится, кто
будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за кем что останется.
Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между
тем как Дант не мог найти угла
в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они
в душу, а не волненье и ропот; что ученые, поэты и все производители искусств
суть перлы и бриллианты
в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.
Наконец, не
в силах
будучи выносить долее тяжелой судьбы своей, она первая заговорила о разводе. Муж пришел
в бешенство при одной мысли о
том.
В первом движеньи неистовства ворвался он к ней
в комнату с ножом и, без сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали.
В порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя — и
в ужаснейших муках окончил жизнь.
Это
был художник, каких мало, одно из
тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам
в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может
быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из
тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко
в душе своей уходят от
тех произведений, за которые получили титло невежи.
Высоким внутренним инстинктом почуял он присутствие мысли
в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова «историческая живопись»; постигнул, почему простую головку, простой портрет Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою живописью и почему огромная картина исторического содержания всё-таки
будет tableau de genre [Жанровая,
то есть бытовая картина (франц.).], несмотря на все притязанья художника на историческую живопись.
Кроме
того, он ни
в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может
быть, на изображенных им лицах являлось само собою
то высокое выраженье, до которого не могли докопаться блестящие таланты.
Не помню уже,
в чем именно состоял сюжет ее, знаю только
то — на картине нужно
было поместить духа
тьмы.
И прямодушный, честный
в душе человек употребил интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился, наконец,
того, что на картину объявлен
был конкурс и другие художники могли войти также с своими работами.
«
В картине художника, точно,
есть много таланта, — сказал он, — но нет святости
в лицах;
есть даже, напротив
того, что-то демонское
в глазах, как будто бы рукою художника водило нечистое чувство».
— Нет, это Бог наказал меня; картина моя поделом понесла посрамленье. Она
была замышлена с
тем, чтобы погубить брата. Демонское чувство зависти водило моею кистью, демонское чувство должно
было и отразиться
в ней.
Белая, как снег, борода и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого цвета рассыпались картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали до самого вервия, которым опоясывалась его убогая монашеская одежда; но более всего изумительно
было для меня услышать из уст его такие слова и мысли об искусстве, которые, признаюсь, я долго
буду хранить
в душе и желал бы искренно, чтобы всякий мой собрат сделал
то же.
Кто заключил
в себе талант,
тот чище всех должен
быть душою.
Человеку, который вышел из дому
в светлой праздничной одежде, стоит только
быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его, и указывает на него пальцем, и толкует об его неряшестве, тогда как
тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых
в будничные одежды.