Неточные совпадения
Сыновья его только что слезли с коней. Это
были два дюжие молодца,
еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их
были покрыты первым пухом волос, которого
еще не касалась бритва. Они
были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток
еще и на свете не
было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
— Вот
еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя
было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и
поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
Хотя он
был и навеселе и в голове его
еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего.
Ночь
еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда
был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей.
Их лица,
еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они
были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны
были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг
еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его
была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут
еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Это
было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его
еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов, ни возвышений.
— Не имеем права. Если б не клялись
еще нашею верою, то, может
быть, и можно
было бы; а теперь нет, не можно.
— Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди.
Еще ни разу ни тот, ни другой не
был на войне, а ты говоришь — не имеем права; а ты говоришь — не нужно идти запорожцам.
Последний, который
был покрепче,
еще выводил какие-то бессвязные речи; наконец и того подкосила хмельная сила, и тот повалился — и заснула вся Сечь.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может
быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что
есть много таких хлопцев, которые
еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он
еще ни разу не бил бусурмена?
Да и даяние их
было бедное, потому что почти всё пропили
еще при жизни своей.
— Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами
есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге
буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой
еще ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых
было тогда
еще вдоволь.
— О! да этот
будет со временем добрый полковник! — говорил старый Тарас. — Ей-ей,
будет добрый полковник, да
еще такой, что и батька за пояс заткнет!
— Неразумная голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман
будешь! Не тот
еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он все-таки поставит на своем.
Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза,
еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба, которые хотел
было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно
было думать, что он
еще не умер или, по крайней мере,
еще только готовился испустить последнее дыханье.
Народ в городе голодный; стало
быть, все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это
еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова.
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже
было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал
еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего — я все скажу пану — нет и одного червонного в кармане.
Наконец повел он свой полк в засаду и скрылся с ним за лесом, который один
был не выжжен
еще козаками.
Побагровело
еще сильнее красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло жестокая петля; схватился он
было за пистолет, но судорожно сведенная рука не могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля.
Между теми, которые решились идти вслед за татарами,
был Череватый, добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже перешел туда, потому что
был сильно завзятого нрава козак — не мог долго высидеть на месте; с ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать
еще с татарами.
Куренные
были: Ностюган, Покрышка, Невылычкий; и много
еще других славных и храбрых козаков захотело попробовать меча и могучего плеча в схватке с татарином.
Еще и теперь у редкого из них не
было закопано добра — кружек, серебряных ковшей и запястьев под камышами на днепровских островах, чтобы не довелось татарину найти его, если бы, в случае несчастья, удалось ему напасть врасплох на Сечь; но трудно
было бы татарину найти его, потому что и сам хозяин уже стал забывать, в котором месте закопал его.
Глухо отдавалась только конская топь да скрып иного колеса, которое
еще не расходилось или не
было хорошо подмазано за ночною темнотою.
Долго
еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не
было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не
было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Знал Тарас, что как ни сильно само по себе старое доброе вино и как ни способно оно укрепить дух человека, но если к нему да присоединится
еще приличное слово, то вдвое крепче
будет сила и вина и духа.
И все козаки, до последнего в поле,
выпили последний глоток в ковшах за славу и всех христиан, какие ни
есть на свете. И долго
еще повторялось по всем рядам промеж всеми куренями...
Уже пусто
было в ковшах, а всё
еще стояли козаки, поднявши руки.
Будет,
будет бандурист с седою по грудь бородою, а может,
еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, и скажет он про них свое густое, могучее слово.
Тарас видел
еще издали, что беда
будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на коня!» Но не
поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
— Что, паны? — перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех. —
Есть ли
еще порох в пороховницах? Крепка ли
еще козацкая сила? Не гнутся ли
еще козаки?
— А что, паны? — перекликнулся Тарас с оставшимися куренями. —
Есть ли
еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли козацкая сила? Не погнулись ли козаки?
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он
был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарованья, все
еще выражало чудную красоту; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и
будет с тебя! Нам
еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
— Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни
было, а я хочу
еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
— Слушай, пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться с таким человеком, какого
еще никогда не
было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!
Тарас поглядел на этого Соломона, какого
ещё не
было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него
была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона
было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона
было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
Но прежде
еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не
было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно
было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого
еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так
было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех
будут казнить.
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы
еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не
будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф
еще будет благодарить.
И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник
еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет.
Они
были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел
еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества.
И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много
было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен
был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго
еще оборачивался Тарас и все грозил.
И пробились
было уже козаки, и, может
быть,
еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.